– Что бы вы ни говорили, генерал, меня не любят ни в Берлине, ни в Веймаре, – вздохнул Наполеон.

– В этом я не сомневаюсь, сир, но не любить – одно, а убивать – другое.

– И всё же напишите генералу Лауэру: пусть расспросит хорошенько этого Штапса.

В восемь часов у задней калитки, выходящей на Липовую аллею, остановилась карета, прибывшая из Мёдлинга. Лицо Наполеона просветлело: Мари!..

Георг со стоном обхватил голову руками, взъерошив пальцами жидкие волосы. Он даже представить себе не мог, что дела настолько запущены. Отчетности не велось никакой, о чём ни спросишь – положительных сведений нет, ни от кого толку не добьешься! Каковы городские доходы? Каким образом взимаются повинности натурой и деньгами? По каким правилам их раскладывают? В Тверской городской думе не имеют ни малейшего понятия о величине годовых расходов на содержание полиции, съезжих дворов, пожарных команд, ночных сторожей, на ремонт мостов и перевозов через Волгу, Тверцу и Тьмаку, не говоря уж про приходские училища, богадельни и лазарет. В ответ на его запросы посыпались пустые отписки, составленные к тому же таким казенным языком, что принц Ольденбургский не мог уразуметь смысла даже извлечений из них, сделанных старательным секретарем. Он занимается сегодня всего два часа, а голова уже трещит, как спелый арбуз!

– Ка-тень-ка! – позвал Георг.

– Я здесь, Жорж! – отозвался веселый звонкий голос из соседней комнаты, где Екатерина Павловна устроила свой кабинет; его дверь всегда была полуоткрыта.

Через минуту явилась она сама – в утреннем платье абрикосового цвета, с карандашом в руке.

– Замучили тебя, бедного?

Она поцеловала мужа в лоб.

– Один пишет одно, другой – полностью противоположное, – пожаловался ей Георг. – Как понять, кто правду говорит, а кто обманывает?

– Я давно говорила брату, что в России нужно ввести судебные поединки: это единственный способ покончить с криводушием, но он и слушать не хочет. Даже дуэли запретил. Однако господа офицеры всё равно стреляются из-за вопросов чести. У нас в России, Жорж, любой несправедливый закон исправляется его неисполнением.

Она говорила полусерьезно-полушутя; ее жизнерадостность оказалась заразительной. Георг повеселел и нежно поцеловал ей руку.

В дверь постучали, вошел лакей:

– Господин Лубяновский с докладом! – объявил он.

Статс-секретарь принца Ольденбургского, молодой человек лет тридцати с небольшим, невзрачной наружности, с мелкими чертами лица и бесстрастным взглядом, почтительно поклонился великой княгине и принцу и положил на краешек стола стопку бумаг, подготовленных для подписания: он заведовал письмоводством в обеих экспедициях, над которыми начальствовал принц, – водяных и сухопутных сообщений, а кроме того, был управляющим его делами как генерал-губернатора. Выслушав его краткие пояснения, Георг подписал все бумаги, а затем достал папку из ящика стола.

– Я прочел вашу записку и согласен с нею.

Лубяновский поклонился.

– Изготовьте представление его императорскому величеству о необходимости учредить Комитет о благоустройстве Твери из дворянских депутатов, купцов и домовладельцев по выбору общества.

– Слушаюсь.

– И вот еще что: выпишите из Москвы землемера для обследования пустошей и выгонов. Мне кажется весьма дельным предложение купца Зубчанинова сдавать их на содержание с публичных торгов.

– Будет исполнено.

Собрав бумаги, Лубяновский ждал повеления удалиться.

– Скажите, Федор Петрович, – обратилась к нему вдруг Екатерина Павловна, – какого вы мнения о князе Куракине? Он ведь был вашим начальником?

– Точно так-с. Отменно хороший начальник князь Алексей Борисович, хотя и требовательный: кого отличал, так того и заставлял работать допоздна. Бывало, я возвращался от него не раньше четырех-пяти часов пополуночи.

– Он ведь масон, как и брат его?

– Н-не могу вам этого сказать наверное, слухов же передавать не имею желания.

Лубяновский, как огня, боялся темы тайных обществ, чудом избегнув совсем недавно большой беды. Вздумав нажиться на повальном увлечении мистиками, он взялся переводить с немецкого «Тоску по отчизне» Генриха Штиллинга – бедного вестфальского угольщика-самоучки, сделавшегося духовидцем и профессором в Гейдельберге под покровительством герцога Баденского, который был родным дедом императрицы Елизаветы Алексеевны. В светских гостиных, где принимали Лубяновского, только и было разговору, что об «Угрозе Световостокове» (так Лабзин вздумал передать на русском der graue Mann – «серый (или седой) человек»), о пророчествах Апокалипсиса, осуществление коих Штиллинг видел в событиях французской революции, и о критике им либеральных идей, завлекших Францию на край сей пропасти. Книжки об «Угрозе» шли нарасхват, «серый человек» фигурировал и в «Тоске по отчизне» – главном произведении Штиллинга, так почему бы и Лубяновскому не поставить на верную карту? Он принялся за работу; книга, насыщенная масонскими аллегориями, давалась ему тяжело, однако он работал упорно, и к концу 1807 года первые две части вышли из цензуры и из печати, следующие приготовлялись. Взяв из типографии сто экземпляров, Лубяновский вздумал для пробы распространить их в своей экспедиции – всё разобрали мгновенно. Успех! И вдруг – гром среди ясного неба: Лубяновскому объявили монаршее негодование за перевод и издание опасной книги, сказав даже, что ему место в Якутске! Что за притча? Из разговора с сенатором Новосильцевым Лубяновский уразумел, что сам государь книги не читал, а знал о ней с чужих слов. «Серый человек» у Штиллинга ходит в сером кафтане, вид имеет грозный, хотя и приятный, – уж не углядел ли здесь его величество каких-либо намеков на Бонапарта и его серый редингот? А «препоручение от Царя всех Царей описывать всякий запрещенный товар в царствии Божием»? Не есть ли сие кощунственный намек на блокаду Англии? Но ведь это всё аллегория: серый кафтан – цвет старости и смерти, грозный и невеселый вид «серого человека» (сиречь совести, заключенной в душе каждого смертного) имеет своей причиной грехи человеческие, ибо Угроз Богданович Световостоков происходит от Бога и имеет своим отечеством вечный Восток! В пятой, самой последней, части автор приводит ключ ко всему роману! Новосильцев согласился с тем, что в книге нет ничего безнравственного, однако отказался сообщить об этом государю. Министр внутренних дел граф Кочубей, прежний начальник Лубяновского, собирался подать в отставку и опасался ненужного скандала; он посоветовал Федору пропасть года на три-четыре, пока в столице не забудут, как и звать его. Лубяновский поклялся дворянской честью сжечь неопубликованную рукопись, а весь не разобранный тираж оставить в типографии; ему всемилостивейше позволили исполнить свое слово, сделав при этом строгое внушение впредь остерегаться, и Федор исполнил всё буквально, радуясь, что дешево отделался – могли ведь и в Сибирь закатать! Беспокоило его лишь то, что он остался на подозрении. К счастью, благодетель его, граф Салтыков, в прошлом наставник императора, заступился за незадачливого литератора, поручившись за него, как за своих детей, и мало того что смягчил сердце государя, так еще и выпросил для Лубяновского Анну на шею с алмазами. На прошлые именины его пожаловали в действительные статские советники; в назначении своем в Тверь, к малому двору, он видел не опалу, а высокую перспективу, однако нужно было держаться настороже и уж в другой раз не ступить на скользкий путь.

– Ну а что вы скажете о его протеже – господине Сперанском? – не отставала Екатерина Павловна. – Вы как будто дружны с ним?

– О, утверждать так – значило бы погрешить против истины: мы довольно много переписывались по службе, но встречались только мимоходом. Михайла Михайлович – человек редкого ума и в науке письмоводства ему нет равных.

– Да, но что он за человек?

– Прекрасно владеет собой. Лицо его всегда спокойно, речь ровна и увлекательна. Он готов как отразить противоречие, так и переждать или совсем уступить – смотря что почтет за нужное. Господин Сперанский наделен редкостным богатством мыслей: непрестанное чтение доставляет ему самые разнородные сведения, счастливая память их удерживает, а разборчивый рассудок и пылкое воображение позволяют быстро скользить от старого к новому. Особенно замечательным мне кажется то, что он способен по одному намеку угадать чужую мысль во всей ее полноте и привить свою мысль другому, так что тот будет почитать ее за свою собственную.