Выждав немного, он подошел к дверям, за которыми только что скрылся император, прислушался, прикрыл их поплотнее, вернулся к машине и распахнул дверцы. На месте часового механизма сидел человек, скрючившись в три погибели; свеча под прозрачной шахматной доской сразу погасла. Мельцель помог ему выбраться.

– Герр Альгайер, вы были великолепны! – восхищался он, пока шахматист, упершись руками в колени, ловил ртом воздух с характерным свистом астматика.

Гроссмейстер сунул в карман кошелек с деньгами, даже не пересчитав их. Деньги, конечно, нужны: Альгайер задолжал за квартиру, играет в шахматы в кафе по гульдену за партию, чтобы оплатить скудный обед… Хорошего места бывшему солдату не найти; жениться? Кто пойдет за немолодого, нищего да еще и с больными легкими… Но сегодня на его улице праздник: австрийский воин победил Наполеона Бонапарта! Хотя об этом никто и не узнает…

Питео, 20 августа 1809 года.

Дорогой отец, милая Шарлотта!

Спешу уведомить вас, что я жив, хотя сие обстоятельство не доставляет мне радости: я предпочел бы сложить голову в бою или скончаться от ран, однако они оказались не столь опасны, чтобы избавить меня от позора плена, перенеся в лучший мир, где неприятель был бы надо мною не властен. Я ранен штыком в правую ногу и саблей в левое плечо, картечная пуля всего лишь оцарапала мне бок, вместо того чтобы ударить в сердце, которое обливается кровью при виде менее счастливых моих товарищей и при воспоминании о роковом сражении, отнявшем у нас последнюю надежду на достойное завершение этой войны, чтобы наш новый король мог подписать перемирие твердой, а не дрожащей рукой. Моя рука тоже плохо слушается, мне стыдно, что Вам придется разбирать эти ужасные каракули, но я должен воспользоваться оказией (другой, возможно, долго не представится), чтобы рассказать Вам о том, что произошло и что я видел своими глазами.

Граф Вахтмейстер приказал начать высадку в Ратане пятого августа, однако нам сильно мешал густой туман. На всех кораблях били в барабаны, а с некоторых даже палили из пушек, чтобы они не столкнулись друг с другом, потому что на расстоянии вытянутой руки разглядеть ничего было нельзя, а на большинстве транспортных судов экипажи состояли из англичан, плохо знавших прибрежные воды. Увы, шведский лев уже не в силах играть земным шаром, точно мячиком: наш флот понес невосполнимые потери в людях из-за различных болезней, офицеров и капитанов осталось крайне мало.

Начало наших действий было довольно удачным: высадившийся авангард атаковал русских, отрезав путь сообщения между их отрядами, и заставил отступить к Тефтео, однако граф Вахтмейстер по причинам, не доступным моему пониманию, остановился на полпути и послал за приказаниями к адмиралу Пуке, вместо того чтобы идти вперед навстречу основным силам русских, спешившим в Умео. Я глубоко уважаю графа Вахтмейстера, в том числе по Вашим воспоминаниям о нём, дорогой отец, Вы ведь были при Валькеале, где граф заслужил генеральский чин, заплатив за него правой рукой, но здесь, в Севаре, ему не достало той решимости, о которую русские разбились тогда, точно о каменную стену! Как офицер, сведущий в воинском деле и раненный на поле боя, я считаю себя вправе высказать свои укоризны этому достойному полководцу, который, однако, целые сутки провел в совершенном бездействии, никак не подготовившись к решающему сражению, хотя был послан королем именно для него. Поверите ли, отец, но он даже не обозрел окрестностей и никого не выслал на рекогносцировку! На мой взгляд, позиция в Дьекнебоде была бы куда выгоднее, а еще лучше было бы пройти вперед до Тефтео и укрепиться там, но граф, похоже, возлагал свои надежды на высокий холм за Совароном, расположив войска вокруг этой высоты и по обоим берегам реки. Кавалерию разделили на небольшие отряды; я находился на нашем левом фланге, защищенном естественными преградами, фронт наш был прикрыт густым лесом, но этот самый лес мог из защиты превратиться в помеху, что, увы, и произошло впоследствии. За целый день не было произведено никаких работ, не построено никаких ретраншементов, люнетов или иных укреплений! Если бы сии меры были приняты, исход сражения мог оказаться иным…

Бой начался утром, часов около восьми; русские решительно атаковали высоту и сумели захватить ее после двух часов упорного сражения. Овладев ею, они разместили там свою батарею из восьми орудий. Теперь уже нашей пехоте приходилось отбивать высоту обратно под самым сильным огнем, орудуя штыками, но сделать этого не удалось, хотя русским был нанесен большой урон и не меньше двух их генералов были убиты. В это время против нашего отряда, стоявшего перед рекой, вышел отряд неприятеля, переправившийся вброд по заливу и преодолевший все преграды, кои нам казались непреодолимыми. Закипел жаркий бой, грохот канонады с обеих сторон сливался с ружейными выстрелами; мы отступили за реку, разломав мост, и стали там как вкопанные, но русские, невзирая на пальбу, перешли реку вброд возле бывшего моста, при этом нам в тыл неожиданно ударил свежий отряд, использовавший брод выше по течению, который никто не охранял и не мог предупредить нас! Вот что значит беззаботность! Мы дрались как львы, мою лошадь убило, я сражался пешим и получил все свои раны, лишившие меня возможности сопротивляться неприятелю, но и не позволившие убежать с поля боя. Около трех часов пополудни послышались сигналы к отступлению: граф Вахтмейстер в полном порядке отступал к Дьекнебоде под прикрытием арьергарда, но наша колонна, оказавшись отрезана от главных сил, совершенно смешалась и рассеялась. Неприятель занял нашу позицию, о чём я узнал уже вечером, – Господь лишил меня сознания на несколько часов, и когда чувства вернулись ко мне, я обнаружил себя лежащим у костра, с перевязанными ранами, среди наших солдат, но под охраной русских часовых; мне объявили, что я пленный.

В этом лагере мы провели пять дней, пока основные силы русских ушли к Ратану, где было другое сражение, о котором я ничего не могу вам сообщить, поскольку не участвовал в нём; я знаю лишь то, что, вероятно, уже известно и вам: граф Вахтмейстер сумел погрузить свои войска на корабли и отплыть к Умео, куда направлялся граф Вреде со своим корпусом. А ведь всё могло обернуться иначе! Не зря же русские не воспользовались своей победой в полной мере и были вынуждены отступить на север! Они испытывали сильный недостаток в провианте, снарядах и патронах; я своими глазами видел четыре бревна, обрубленные и выкрашенные так, чтобы издали походить на пушки; во время пребывания в лагере и последующего перехода нас держали впроголодь, но и русские доедали последние сухари; только в Питео, куда мы прибыли третьего дня, нас впервые накормили по-человечески, потому что в этот город прибыл транспорт из Улеаборга.

Я слышал от русских офицеров, знающих по-немецки, что их главнокомандующий, граф Каменский, собирается заключить перемирие с генералом Сандельсом, уполномоченным на это правительством; перемирие продлится до завершения переговоров во Фридрихсгаме. Туда нынче отправляется курьер, это и есть та оказия, о которой я упомянул выше. Не знаю, как скоро мы увидимся и увидимся ли вообще на этом свете, всё в руках Всевышнего, на которого я всецело полагаюсь. Я лишь хочу, чтобы вы знали, дорогой отец и любезная сестра, что наше поражение ни в коей мере не было вызвано малодушием, робостью или слабостью; мы встретили это испытание, ниспосланное нам Господом, как подобает истинным шведам – бестрепетно и стойко. Будьте же и вы сильны духом и телом, уповая на Провидение.

Ваш любящий сын и брат

Густав А.

Ворота шлюзов прогнили, затворы обветшали – неужели за этим никто не смотрит? Канал был открыт для судоходства всего семь лет назад, и столько вещей уже пришли в негодность! Принц Ольденбургский в неприкрытых выражениях выразил свое негодование инженер-генерал-лейтенанту Фердинанду Герарду, чего тот явно не ожидал. Немец, выросший в России, «Федор Иванович» понимал, что все его заслуги не перевесят неудовольствия члена монаршего семейства, а потому не спорил и не оправдывался, однако ему было неприятно, что ему учинили разнос на глазах у Франца де Воллана, смотревшего на него со снисходительным выражением старого генерала, инспектирующего кадетский корпус, и знаменитого Августина де Бетанкура, вступившего в русскую службу только в прошлом году и еще не постигшего всех тонкостей работы в России.