Костер долго не разгорался – сначала одну за другой отвергал спички, быстро затухавшие от ветерка. Потом долго дымил – щепки оказались не слишком сухими, а бумаги не было.

Березка, затерявшаяся среди сплошного ельника, могла дать Саше бересты, но он пожалел ее, не стал обдирать, увидев, что кто-то над ней уже поизмывался. Дальше в лес не пошел: то тут, то там виднелись следы пребывания «нуждающихся».

Наконец, костер набрал силу, и под его косое пламя встала сверкающая цинком посудина – прямо на землю.

Нервные языки пламени то лизали ведро, то предательски бросались в сторону, чтобы снова вернуться и снова вылизывать его, оставляя на блестящей поверхности черные жирные следы своей бурной жизнедеятельности.

Вода все не закипала, вопреки Сашиной уверенности, что для дела это совершенно необходимо. Не торопилась. Тогда он взял две толстые ветки и подложил под ведро, чтобы уменьшить контакт с землей. И еще с полчаса ему пришлось организовывать непослушное пламя – подбрасывать ветки, шевелить их, переставлять ведро поближе к появившимся угольям.

Наконец, после долгих стараний вода забурлила.

Он чуть отодвинул ведро от костра, отломил ветку от ближайшего куста, и, постоянно размешивая, высыпал постепенно содержимое пакетов в воду. Получилась желтая негустая масса с тающими сверху, нерастворенными до конца гранулами и кусочками нарезанного мыла.

Время уходило, а окончательного растворения не предвиделось – вода быстро остывала. Пришлось снова собирать сучья, рискуя попасть на «мину».

Костер благодарно затрещал. «Будь что будет», – подумал Саша. Ведро заняло свое прежнее место, и вскоре жидкость, монотонно зашумев, стала повышать тональность призвуков, прорывавшихся из общего фона. И в этом шуме курсанту Збруеву вдруг послышались ехидные нотки старшины, словно все это месиво осуществляло диверсию, им задуманную. На душе появилось новое беспокойство. Пришло интуитивное понимание, что все, что делается, делается не так, как надо.

Но дороги назад – увы – уже не было, а нерастворенные до конца ингредиенты нужно, крути – ни крути, доводить до необходимой кондиции. Саша даже вспотел от напряжения.

Через неумолимо тянувшееся время смесь все же начинала поддаваться, становясь все более однородной. Наконец, то, что должно было случиться, случилось. И, как результат, все страхи начали казаться мелкими и никчемными, позволив Саше даже слегка расслабиться. «Можно отдохнуть, пока остынет, – подумал, и удивился пришедшей мысли, – Свобода? Хочу иду, хочу сижу?» Он сел на траву, прислонившись к полосатому от кое-где ободранной бересты стволу, и стал смотреть на огонь.

Очнулся курсант Збруев от ощущения чьего-то присутствия. Тяжелое чувство, что он совершил что-то нехорошее, вдруг навалилось на него всей своей ответственностью за содеянное. «Сколько времени прошло? Который час?» Увидел одновременно и догоревший костер, и ведро с краской, и большую бесхозную старую дворнягу, озабоченную поисками пищи и смотревшую на него без особой надежды. Почувствовал голод, пронзивший мыслью, что обед, он, видимо, профукал. А, значит, было построение и его искали. Мысль, сверлом ввернувшаяся в мозг, заставила подскочить как ужаленному. Кровь стала загустевать в жилах, нагружая сердце дополнительной работой, отчего в висках застучало. Но житейская мудрость тут же определила контраргументы. «А что произошло? – последовала реакция, – Я же на задании. Я краску готовил». «А почему отсутствовал на построении?» – зазвучал в ушах гневный голос замкомвзвода. «Я же только что сказал – краску готовил, – возмутилось сознание, – Бросить не мог – процесс непрерывный».

Аргументы оказались весомыми, и голос сержанта замолчал. Курсант Збруев в дебатах победил, а потому совершенно успокоился. Единственное, о чем жалел, что остался без обеда. «Да ну и хрен с ним, – решил, поразмыслив, – Что упало, то пропало».

В казарму поднимался тихо.

Остановился на лестнице. Прислушался. В расположении – ни звука. Это подтвердило догадку, что обед прошел и все уже на «тактике». А, значит, в роте – кроме дежурного, который обычно после обеда спит, и дневальных – никого.

– Збруя, ты чего на обед не пришел? – спросил дневальный, как только Саша показался на пороге, – Тебя твой замок искал. Злой был, как собака.

– Так надо было, – Саше не хотелось объясняться с этим прыщавым тощим курсантом. В первый же день знакомства с этим неряшливым во всех отношениях человеком в его подсознании возникла необъяснимая антипатия, какая бывает, как и доброжелательное отношение, вдруг и без всяких объяснений. Просто не понравился, и все тут.

Он прошел в ленкомнату, поставил на пол ведро и огляделся.

Помещение – где-то восемь на десять метров – к покраске уже было подготовлено. Столы и стулья – на середине, под целлофаном. Целлофан вдоль стен. А у одной – сбитые из досок подмостки, напоминавшие по виду козлы с поперечинами, на которые настланы доски. «Только начать и кончить, – вплыла в сознание грустная мысль, – Краски мне, конечно же, не хватит. Опять придется разводить. Надо не забыть пропорции».

Красил Саша с удовольствием. Краска ложилась ровно, сверху вниз. Стена приобретала новый, более лимонный, чем прежний оттенок. Появилось даже удовлетворение от работы, и он начал мурлыкать возникшую в сознании мелодию.

Потом был ужин. Потом он снова работал, прервавшись только однажды, когда зашел дежурный по роте проверить – «чо тут за хренотень».

Вспомнил, как дома однажды помогал красить родителям сложенную из шлакоблоков летнюю кухню белым, разведенным в воде цементом. Мысль, цепляясь за мысль, стала плести цепочку, уносившую его далеко от места службы, погружая в истому иллюзии раздвоения. Он был и здесь и там одновременно. Его тело, балансируя на досках, покрывало размашистыми движениями стену казарменной ленкомнаты краской. А он сам был дома – в объятиях близкого ему мира. Он соприкасался с ним, и это соприкосновение давало радость подневольному бытию, вводило в иллюзию освобождения.

«Уже, наверное, часа два», – подумал Саша, когда краска закончилась.

При снятых светильниках дневного света в комнате царил полумак. Свет единственной лампочки, свисавшей с потолка, слабо освещал большое помещение, и потому окрашенные стены казались однородными и красивыми, вызывая удовольствие и гордость. Хотелось спать, и, оглядев еще раз свою работу, он вышел – довольный, что завтра не нужно бежать со всеми на зарядку.

– Рота, подъем! – проорал дежурный сержант, и Саша, откинув край одеяла на спинку кровати, рванул к стоявшему в ногах табурету. Быстро оделся, обулся и побежал в ленкомнату.

Едва переступив порог, он застыл в оцепенении. Увиденное вызвало шок. Две стены, на которые хватило краски, превратились в полосатое нечто. Полосы повторяли движение кисти: середина светлее, края темнее. «Что? Что это? Почему?» – отчаянно сопротивлялось сознание. Но по ходу осмысления положения в изворотливом мозгу уже созревало решение.

Суета в расположении стихла – рота ушла на зарядку. Саша подошел к стене и приложил к ней ладонь. Почувствовал – высохла не до конца. «Может, пройдет? Может, по краям попадало больше влаги? Поэтому… – надежда быстро появившись, так же быстро улетучилась, – Да, нет – ахинея. Что толку от моих предположений? Нужна краска… и еще одно ведро. А пока… Если что, скажу – не просохло еще».

Стараясь быть незаметным, он выскользнул в коридор.

– Ну что, Збруев, сачкуешь? – дневальный на тумбочке стоял уже другой.

– Старшина здесь? – вопросом на вопрос ответил Саша.

– Не-а. Сам роту погнал на зарядку. А тебя, Збруя, говорят, освободили? Ты что, уже в любимчиках ходишь?

– Да заткнись ты! – грубо парировал Саша, бездумно вкладывая в голос весь только что обретенный негатив, – Какие, к черту, любимчики? Я до двух ночи красил.

Из туалета вышел дежурный по роте. Тощий сержант с глубоко посаженными грустными глазами на первый взгляд казался слабаком, непонятно как оказавшимся в воздушно-десантных войсках. Такому писарем бы где-нибудь в штабе полка или дивизии. Его лицо больше походило на женское, чем на мужское. И впечатление, скорее, складывалось из-за того, что ни на щеках, ни на подбородке, ни даже под носом у него не росли волосы. Но внешность в данном конкретном случае бесстыдно лгала – ему не было равных по количеству подтягиваний и подъемов переворотом. Кто-то из молодых сержантов говорил, что быстрее устанешь смотреть, когда он на турнике.