Наконец заскрипел тормозами поездок, состоящий из тепловоза и четырех вагонов, на которых бессменно красовались таблички «Серов-Приобье», независимо от того, в каком направлении двигался состав. Замызганный от долгой и неблагодарной службы вагон, по опыту, должен был встретить нас неприветливой сыростью: характерных дымков над составом не наблюдалось.

Проводница с грязными руками грязной же тряпкой все же протерла поручни.

Валера оказался ближе всех к дверям.

– Пустовойтов, – крикнул наш звеньевой, – занимай первый свободный отсек, далеко не ходи.

– Явольт, мой командир, – послышалось уже изнутри тамбура: Валеру нещадно подпирали сзади.

Когда все ворвавшиеся – по-другому не скажешь – разместились по полкам и поезд, просвистев, тронулся, мы стали доставать, что у кого было, а вернее – что осталось. А осталось, в основном, сало да купленная в экспедиционной столовой буханка белого хлеба. Ко всему этому разнообразию сала добавились еще пару шницелей из той же столовой, да несколько луковиц и головка чеснока. На две бутылки «керосина» – нижнетагильской отвратительной водки, да на пятерых закуски – валом.

До Советского – полтора часа тягомотной, с длинными остановками езды. Через полчаса все мы уже были довольны жизнью, громко разговаривали и не менее громко жестикулировали. Третья бутылка – от проводницы – уже откупорена. Иванович – наш звеньевой, сорокатрехлетний – авторитетный для таких балбесов, как мы, которым чуть за двадцать – человек, уже наливает из нее.

– Иваныч, твою мать, наливай полней, – кричит, улыбаясь, Валера, – а то что-то эта пидарюга меня сегодня не берет.

– Перебьешься, Пустовойтов, тебе и так уже, я смотрю, слишком хорошо. Может, кружок пропустишь, а то с русским языком совсем уже связь потерял.

– Не, Иваныч, твою мать, ты мужик или пидарюга какой-то? Наливай до краев.

– Валерик!? – Иванович повернулся к нему, – Еще раз вякнешь, и дальше будешь только закусывать.

Валера сразу успокоился, потому что Иванович слов на ветер не бросает. Мужик конкретный. Был когда-то военным – прапорщиком. Случайно застрелил, находясь в карауле, женщину. По недоразумению. Отсидел целый год в сизо, пока тянулось расследование. Суд его оправдал, но служить он больше уже не мог – армейская атмосфера удручающе действовала на психику.

Вагоны по мере движения все более заполнялись. Пассажирам приходилось уплотняться. И к нашей компании на одной из остановок подсело трое парней с рюкзаками в «энцефалитных» костюмах.

Суть да дело – в нашей компании пополнение. У них тоже было, и они легко вписались в нашу атмосферу.

И вот тут-то и случился казус с Валериком. Разгоряченный выпитым и общим настроением братания Валера совершил оплошность, чуть не ставшую для него последней. В порыве чувств к новому собеседнику он, кладя ему руку на плечи, воскликнул:

– Братан, да ты такой же пидарюга, как и я.

В нашем отсеке на секунду все, как по команде, замолчали, потому что в процессе разговора выяснилось, что ребята – бывалые, и мест не столь отдаленных не избежали, и вообще – к символике запроволочной относились серьезно. Так что занесло Валеру в порыве братских чувств совсем не в ту степь.

Парень, к которому наш Валерик лез обниматься, резко вскочил, сунул руку в карман, и тут же вытащил. Раздался еле слышный звук выбрасываемого из рукоятки лезвия.

Все замерли. Это мгновение, мне показалось, растянулось безмерно. Я видел недоумение на лицах товарищей. Искаженное животным страхом лицо Пустовойтова. Свирепый оскал парня с ножом. В этом молчаливом оцепенении завис ужас приближавшейся точки невозврата.

И тут до меня долетел, словно из другого мира, истошный рык Ивановича. И время снова пошло.

– Стоять! – заорал он, – Не дай бог кто рыпнется, – и тут же перехватил руку парня с ножом, – Спрячь! Пока делов не наделал. Сейчас идешь со мной. Перетрем в тамбуре, – Сидеть! – рявкнул на одного из парней, который попытался встать. И тот послушно опустился назад, – Всем сидеть и ждать. Мы сейчас вернемся.

Отсутствовали они и долго, и недолго – минут пять.

– Пустовойтов! Извинись перед человеком.

– Братан, прости, – запричитал Валера, словно только и ждал этого момента, – Да ты меня не понял…

– Я тебе не братан, фраерок. Скажи спасибо своему бугру, а то б я тебе брюхо-то вспорол.

– Извини, брат, еще раз, – сказал Иванович, – А ты, тупая скотина… – он сделал паузу, – не дай бог, услышу от тебя хотя бы еще раз это слово, сам тебя задавлю.

Парни забрали рюкзаки и ушли куда-то.

Думаю, как и мне, всем хотелось узнать, о чем же это там Иваныч говорил с Валериным крестником. Но спросить в этот раз никто так и не решился. Мы чувствовали себя детьми по сравнению с ним, так лихо разрулившим ситуацию, которую разрулить, как нам в тот момент казалось, совершенно было невозможно. Мы до самого Советского, несмотря на то, что все уже казалось прежним, пребывали в оцепенении. Периодически кто-то выдыхал удивленное «ммда-а».

Иногда скулил Валерик, надоедая Ивановичу тем, что он по гроб жизни ему обязан, пока тот, не выдержав, не крикнул ему «заткнись»…

Обратной дорогой я уже так не чувствовал холод: то ли тело от ходьбы согрелось, то ли мороз пошел на убыль. За четыре часа я успел добраться до соседнего звена – сказать, чтобы они завтра, когда будет сеанс связи, сообщили о поломке у нас рации. Успел поужинать у них, отдохнуть и вернуться назад.

В вагончике немного дымно, но тепло и уютно. А еще можно снять ставшую вдруг в помещении тяжелой одежду и растянуться на кровати.

Был бы котом, замурлыкал бы от удовольствия.

«Утро туманное…» – и больше ничего. Другие слова не вспоминались. Он слышал голос в голове, но голос пел без слов, только густой тембр улавливался четко, остальное – абракадабра.

Утро было туманным. Еще только начинало светать. Костер догорал, потрескивая остатками дров и играя бликами на лицах двух полусонных полупьяных девчонок, которых он видел вверх тормашками уже минуты три. Они о чем-то говорили, не обращая на него внимания – на придурка, который стоял на голове и руках, балансируя ногами.

Остальные спали. Кто где. Из единственной палатки раздавался храп.

«Вот это свадьба», – подумал Вадим, встав на четвереньки: его брат, студент политеха, решил сделать свадьбу на озере. По средствам и романтично.

После росписи все собрались в условленном месте в конце города и километра два – благо недалеко – шумной толпой проследовали к месту гуляния, красивому небольшому озеру, каких в этих местах достаточно. Все необходимое уже завезено на единственном автомобиле.

Свадьба получилась веселая, не похожая и похожая одновременно на другие свадьбы. В принципе, непохожим был только фон с непривычными декорациями. Не было столов, стульев, свадебного платья, костюмов и галстуков. Не было замызганных, неряшливо убираемых полов столовой или кафе, пошлых картин на стенах, выполненных карикатурно странствующими художниками-халтурщиками. В остальном же – все то же. Те же тосты за здоровье молодых и легкий ступор вначале, хотя, вроде бы, все друг с другом знакомы. Торжественность момента давала о себе знать.

И далее – по плану: все громче голоса, все беспорядочнее тосты, кучкование по интересам, считалочка, дружная и зычная, вносящая общее оживление и какой-никакой порядок по команде «горько». Короче, все как у людей.

К вечеру половина гостей отправилась в город. Остальные человек пятнадцать продолжили праздник, хотя уже совсем неорганизованно. Коллективистский дух уже почти совсем растворился и только проявлялся разве что попарно, не считая одного из гостей, храпящего в палатке для молодых, да его, Вадима, и двух девушек, о которых можно было сказать разве что словами отца, что все молодые красивые.

Солнце как-то быстро село за деревья на том краю озера, забрав с собой слепящую полосу бликов на почти гладкой поверхности воды. Сумерки быстро сгущались, как это происходит во второй половине лета. Воздух наполнился огалтелой музыкой сверчков, начиная светиться первыми туманными дымками. Было еще очень тепло, если не сказать жарко, потому что место, где компания начинала гуляние, находилось на некоторой возвышенности. Но как только Вадим и девушки спустились к озеру искупаться, они ощутили свежесть.