Так что я, кинув портфель, влезал на столб, державший калитку, и ждал, когда прилетит, а верней, прибежит моя совсем исхудавшая, истощённая, но всегда улыбающаяся мне мамочка.

И вдруг!

И вдруг нас ограбили. Какая же это была глупость этих самых грабителей. Не знали, куда лезут? Просто выломали окно, забрались, всё перевернули, отыскивая — что?

Разве, глядя на наш старческий комод со слониками, на репродуктор, зацепленный за длинный гвоздь, на жалкую этажерочку с книгами, на стёганое одеяло, истончавшее от старости, можно было рассчитывать на поживу в такой комнатёнке? Но они нашли, гады. Из шкафа исчез отцовский костюм.

Даже малым своим умишком я удивился мамочкиному отчаянию.

Как плакала она, даже рыдала!

Ну ладно же, думал я, и даже произносил эти слова! Папа вернётся, и купим новый. Да вообще, костюм, конечно, отцовский, но он всего лишь костюм, а не человек!

И лишь чуточку спустя мне тоже пришло это в голову. Мамочка думала, раз украли костюм, значит — всё.

Тогда я заплакал вместе с ней. Завыл маленьким волчонком. Хотя совершенно не знал, как воют волчата.

Нас остановила бабушка, сказала, что пришла милиция, и она воров найдёт. И ещё она шепнула маме:

— Сходи в церковь и помолись.

Но мамочка с трудом приходила в себя. Милиции рассказывала про взлом сухо, коротко, без всяких надежд. И оказалась права, костюм не нашли.

Сходила ли она в церковь, я так никогда и не узнал. Но уже на другой день, после того, как в нашей комнатушке заделали сломанное стекло, мамочка выглядела спокойной, может быть, даже весёлой. В школе мне выдали талоны на дополнительное питание, я теперь бегал после уроков в столовую № 8, где кормили недоедавших детей, в госпитале мамочке выделили ордер на американский подарок для меня же, и им оказалась шубейка из какого-то кожзаменителя под тигровую шкуру. Я впервые узнал, что был когда-то такой грузинский рыцарь, то есть витязь. В тигровой шкуре.

И тут я услышал притчу, принесённую мамочкой от её учёной начальницы Елены Ивановны, заведующей лабораторией, подруги начмеда Викторова, а главное, эвакуированной ленинградки и доктора медицинских наук.

Она рассказала ей, будто всякие материальные утраты означают, что обязательно наступит равновесие и в ответ на беду наступит радость. Причем радость духовная. Например, вместо костюма ты не найдёшь на дороге свёрток с другим костюмом и всякой такой ерундой. А произойдёт с тобой что-то другое, невероятное, по сравнению с которым твои страдания покажутся просто глупостью и ерундой. И мамочка этому поверила.

Но кто-то будто испытывал её.

В госпиталь прибывают раненые, она берёт у них кровь, идут операции, и снова всякие анализы, потом бегом домой, приготовить еду, накормить меня, хорошо, что хоть уроки я учу с бабушкой, стирка, письма отцу, короткий сон, в шесть подъём, чтобы завести меня в школу, и снова работа. И вот в этой карусели кто-то неведомый не забывает мамочку и испытывает её.

Однажды она прибегает с работы и держит в руке тощенький кошелёчек, а в нём карточки. На хлеб! На жиры! На сахар! И в кошелёчке этом жалком ещё такие же жалконькие денежки — рублики и трёшка.

Кто-то другой поди бы взорвался! Воскликнул — какое счастье подвалило, наверное, это, как Елена Ивановна предсказывала, и есть расчёт за потерю!

Но мамочка отложила кошелёк на подоконник. Молча перекусила, не отвечая на мои вопросы — что, мол, теперь? А убрав тарелки, оделась и взяла кошелёк в руки. Сказала:

— Ну, пойдём, если хочешь!

— Куда? — удивился я.

— В милицию. Карточки надо вернуть.

До милиции добежали быстро, вошли к дежурному, а там — одни милиционерши. Мужчин нет, но все курят. Я ещё подумал, что, наверное, так положено, ведь милиционером быть — занятие мужское, а если все мужчины на войне и теперь их заменяют женщины, то они их ив курении тоже должны заменять.

Мамочка с порога проговорила решительно, что вот нашла карточки на улице, и милиционерши оживились. По крайней мере, три из них подошли к маме и осмотрели кошелёк.

— Твоя? — спросила одна.

— Нет, — ответила другая.

— Похоже, моя! — проговорила третья.

— Это девочка потеряла, — добавила она. — Прибежала сразу сюда, рыдает! Семья погибшего офицера! Сейчас мы через военкомат их найдём.

И пошла звонить.

Удивительное дело, но нашлась та девчонка быстро. Она бегом прибежала. А минутой позже пришла старушка.

За эту минуту девчонка сначала бросилась целовать ту милиционершу, которая узнала по продуктовой карточке потерявшую её, та вырывалась — показывала пальцем на маму, объяснила, кто нашёл её кошелёк, тогда девчонка бросилась уже к нам, меня как-то неловко задела, повисла на маме, не говорила даже ничего, просто шептала:

— Спасибо! Спасибо! Спасибо!

А старушка, как выяснилось, бабушка её, прямо на колени перед мамочкой бухнулась.

Но всё-таки мамочка работала в военном эвакогоспитале, рядом, можно так выразиться, с войной, много чего навидалась и наслушалась, и она бабушку силой подняла, даже её встряхнула, воскликнула рассерженно:

— Да разве вокруг вас не люди?

Оглядела всю эту дежурную комнатушку, обвела взором всех этих прокуренных милиционерш и, как будто обращаясь не только к старухе, к её внучке, но и ко всем вообще, воскликнула:

— Вы что! Что вы!

— Ой, матушка, — плакала старушка, — как не люди! И военком, и милиционерки, и ты, благодетельница!

— Да какая я благодетельница! — просто возмутилась мамочка. — Шла, увидела, подняла! Всё! Слава Богу, что вы-то нашлись!

Бабушка эта крестилась, что-то говорила, а глядеть на неё было тошно. Одета будто нищенка, и хоть бедно одетых в войну было в городе нашем пруд пруди, эта старая женщина казалась худей худого. Телогрейка как у чернорабочего, платочек, изношенный до рвани, валенки, всунутые в калоши, — так у нас и ходил народ — но эти валенки и эти калоши были старее старухи, и жалостливая жалость сжала моё горло.

А девчонка! Видать, это она потеряла карточки, и вот они нашлись, редкий ведь случай, чтоб нашлись, да ещё их и отдали тем, кто потерял! Так вот, она мне показалась красивой. Может, это беда так её обожгла — она была какой-то блестящей, блестяще-угольной, похожей, может, на цыганку. И глаза у неё сияли, просто жгли...

А может, так жгла беда: вот она нависла над ними и вдруг отпрянула, отошла, передумала! Какая это радость — вновь найденные хлеб на целый месяц, жиры, сахар!..

Мамочка неловко развернулась, обошла девочку и старушку, но та милиционерша закричала:

— Женщина, как ваша фамилия? Давайте протокол составим!

Но мамочка махала руками, молчала и теперь, после бурных восклицаний, сама плакала в три ручья.

Мы вышли на улицу, не оборачиваясь, прибавив шагу, почти убегая от того, что было.

24

Но прошло ещё много месяцев, пока предсказание Елены Ивановны из Ленинграда, как утверждала она, вполне научное, сбылось.

Мы жили по-старому, и зиму сменила весна, лето, появились цветы, а потом и ягоды, и чеснок, и мой любимый луговой лук, который совсем не походил на лук огородный, потому что не жёг глаза, был не горький, а сладкий на вкус, и соль совершенно не требуется, когда ешь его.

Мы повеселели, и мама, кажется, помолодела, потому что, как я догадался, перестала сдавать кровь. Она больше не приносила маленьких кулёчков из донорского магазина. Не знаю отчего, но мне от этого полегчало, будто какой-то груз свалился с души. Хотя, спроси меня в ту пору построже, о чём это таком я соображаю, ни слова толкового из себя бы не выжал.

Весной я уже не сидел на столбе в ожидании мамочки, а просто шёл ей навстречу, всё-таки я был почти взрослым человеком, а она, бегущая по тротуару, хватала меня за плечи, целовала, и дальше мы шли спокойно, потому что я был у неё на глазах. И не имело никакого значения, если мы придём домой на пять минут позже. Таким образом, я сократил её каждодневные пробежки.