Литмир - Электронная Библиотека

Я и сейчас вздрагиваю, угасающей уже своей памятью вспоминая те слова и интонации, и не перестаю поражаться: как же они важно звучали и как сотрясали самые слабые души!

Мне, может быть, иногда бывало скучновато, но когда ты один на один с собой, это ведь не означает, что ты бездельничаешь. Напротив! Ты начинаешь думать!

Сперва потихоньку, маленькими мыслями и обрывками, потом уже целыми отрывками, где предыдущее срастается с последующим и что-то важное складывается при молчаливом слиянии этих отрезков. Возникает если и не окончательный вывод, то приготовление к нему. Может, именно в таких положениях человек, даже маленький и не очень готовый к жизни, начинает думать о ней складно для себя. И растёт!

Незаметно для себя растёт, размышляя.

Словом, думать — занятие полезное, хоть и непростое.

Думая о разных разностях и прилагая эти мысли к себе, я как минимум внушил маме и бабушке, что могу ходить в баню один, не обязательно в субботу, пусть бабушка и провожает меня, а потом встречает, хотя это совершенно не нужно, даже глупо, ведь на улице светло и безопасно.

Мама, горюя, согласилась. Вот я после садика, в сопровождении бабушки, и отправился в мужское отделение, выстояв короткую дневную очередь человек в десять — разве это очередь! — вышел оттуда победителем, не до конца, правда, протёртый полотенцем. И хотя бабушка-бедолага со скучным и несогласным видом ждала меня на лавочке, был доволен собой.

Больше к этой теме мы не возвращались.

14

Говорят, людям живётся легче летом. То травка вылезет, то яблоки появятся — пусть зелёные, не готовые, но даже из них можно сварить кисленький компот. А в нём много витамина “С”.

Но лето второго года войны для нашей семьи веселей не стало. Отец опять перестал писать, сводки по радио стучали молотком: мама от них плакала, а потом говорила, что раненых всё больше и больше. А я стал пока чувствовать какую-то лёгкость в голове, и оказалось, что это плохо.

Однажды, и это было утром перед садом, я заулыбался и пополз со стула. Очнулся оттого, что мама брызнула мне водой в лицо. И как-то стремительно исчезла, подвинув ко мне чай с сахаром.

Вообще-то мы пили чай с сахарином, это такие кристаллики, вроде сахарного песка, но в них какая-то крепкая сладость, а сахар давно стал редкостью — ведь его выдавали по карточкам. Но тут мама наболтала мне ложки три из заветного запаса, велела, чтобы я не ходил, исчезла, а явилась с пробирками, пипетками и острой такой штучкой, которой протыкают палец, чтобы кровь взять. Опять исчезла. И сделала что-то ещё такое, что будто из-под земли, по волшебству какому-то, появилась моя бабушка Мария — уж как она мамой вызвалась, не знаю.

Обе они смотрели на меня с тревогой, а я ничего не понимал, удивлялся и всё спрашивал, когда мы в сад отправимся.

Отправились, но с опозданием, и вела меня туда бабушка. Потому что мамочкино утро кончилось. Вечером она сообщила мне, что у меня малокровие. Мало, значит, крови, а по-лабораторному — мало красных кровяных телец, которые обозначают, что человек сыт и здоров.

В глазах у мамочки стояли слёзы, но они не скатывались, не проливались. Она вскакивала, ходила по нашей маленькой комнатушке, о чём-то тяжело думала, как и ступала по полу — тяжёлой походкой. Потом она открыла наш узенький гардеробчик, подвигала платья свои на плечиках — их было три, совершенно подходящих к лету — белое, с васильками, ещё одно, слегка серенькое, её рабочая одежда, и темно-синее, надев которое мама ходила в гости. Но по гостям ходили до войны, теперь не звали. Мамочка решительно сдёрнула это торжественное платье и белое с васильками, и неаккуратно завернула их в газету.

— Куда их? — скорее по привычке, а не из интереса спросил я.

— Да отнесу в скупку, — легко ответила мамочка.

На другой день она намазала кусок белого хлеба топлёным маслом и, протянув его, велела съесть до конца. Белый хлеб тогда стал редким яством, а такого масла я не ел совсем давно, однако ни то, ни другое не было моей вожделенной мечтой.

Я ел вяло, запивая чаем, и не испытывал никаких радостных чувств. Зато мама ликовала. А мне читала целую лекцию про красные и белые кровяные тельца: когда красных в человеке не хватает, надо есть витамины, красные и белые в крови нашей вообще сражаются без конца, и когда белые побеждают, люди болеют. Даже сознание теряют.

— Значит, — догадывался я, — во мне красные отступили, а белые наступили?

— Вот-вот, — улыбнулась мамочка, но я её огорошил:

— Это как на фронте: наши отступают, ведь армия-то у нас красная!

— Наверное, — подумав, ответила она, — можно и так.

15

Бабушка съездила на заросшие поля по другую сторону реки и притащила две авоськи щавеля, а ещё и пестики, из которых, говорили, можно сделать муку, если высушить в печи и измельчить. Но муку мои хранительницы делать не стали, зато из щавеля варили суп, делали салаты и требовали, чтобы я наелся этой кислятины до отвала. Сначала я ел эти травы с удовольствием, но скоро мне они надоели. Мама приносила с рынка молоко с толстым слоем чего-то жирного, похожего на масло, и я радостно нападал на новые яства.

Мамочка не уставала мне повторять, что за лето и осень я должен набраться сил, чтобы пережить новую зиму, потому что для меня она последняя перед школой.

Осенью, когда снова стало рано темнеть, мамочка объявила мне, что у них в госпитале по вечерам теперь показывают кино, и она будет просить начмеда Викторова разрешить мне иногда приходить на киносеансы для раненых.

Хотя я уже видел всемогущего Викторова, и был он, в общем, нормальный и даже уж не такой строгий начальник, мамины рассказы каким-то необыкновенным образом увеличивали его размеры. Иногда он казался ростом до потолка холла, в том зале над лестницей, где лежал отец, и все его заранее боялись. Поэтому любое его милостивое согласие казалось манной небесной — знаете, что это такое? Я — нет, но это точно не манная каша, хотя многие так выражаются. Чудо, может, какое?

И вот жданное, и довольно долго, чудо совершилось и мамочка сказала, мол, разрешение мне получено, а лично она познакомилась с киномеханицей по имени Полина.

В госпитальном холле, где лежал отец и стояли койки с другими ранеными, между ними появился обычный стол, на нём какая-то деревянная подставка, а уж на ней кинопроекционный аппарат, в общем, штука, которая показывает кино. А напротив, на стене, под которой спускалась вниз лестница с закрытым парадным входом, висел белый экран, сшитый из госпитальных простыней.

Возле аппарата энергично двигалась женщина с длинной косой, почему-то в гимнастёрке, правда, сильно выцветшей, неновой и как будто купленной на барахолке, и чем-то щёлкала, вставляла куда-то киноплёнку, подкручивала колёсики, на которые она была намотана.

Полина, как я догадался, раза три улыбнулась маме, кивнула ещё кому-то рядом с ней, так что я даже обернулся, но рядом никого не увидел. Выходило, это она кивнула мне, и я стал ждать, когда она снова обернётся к нам, чтобы кивнуть с улыбкой в ответ.

Кинокартина называлась “Весёлые ребята”, и если кто не понимает, про какой фильм я говорю, объясню в двух словах, что это очень весёлая комедия, где много музыки и всё вокруг смешно и радостно. Несмотря на мой дошкольный возраст, я видел его раз пять до войны, хорошо помнил героев — целую кучу музыкантов — и смеялся вместе со всеми, когда было смешно. Но это совершенно не обозначало, что я не захотел бы смотреть это кино ещё, ещё и ещё раз. Потому что смотреть фильмы — было развлечением, несмотря ни на какие повторения. Так и должно же быть! Хорошее в жизни должно обязательно повторяться по многу раз!

Раненые дружно смеялись, а когда в фильме наступала недолгая тишина, я слышал откуда-то издалека стоны и тревожные разговоры. Но играла музыка, смеялись артисты, и всё это глушило неудобные звуки. И даже, может, отодвигали от нас всю нашу жизнь.

10
{"b":"825654","o":1}