«Ещё совсем темно…» Ещё совсем темно, Сижу на прежнем месте, Кафе Palette на улице Callo, Сидим с дождем мы вместе. Перед глазами rue de Seine Под желтыми огнями, Я в окружении мокрых стен, Что спят за фонарями. Вокруг не видно ни души, Плетеных стульев вереницы, Сырой асфальт с бутылочкой Виши, Забытой кем-то. Мне не спится. Так по утрам я коротаю время, Я тихо наблюдаю за дождем И думаю, какое, к черту, бремя, С которым мы рассвета ждем. Конечно, он когда-нибудь придет, Погаснут фонари, проснутся стены, Я не надеюсь, что мой страх пройдет И не наступят в моей жизни перемены. «Я ясно помню пыльный коридор…» Я ясно помню пыльный коридор Под лампочкой, горящей в полнакала, И деда Мячина курящим Беломор, Себя на сундуке, как-будто время встало. Дед вспоминал те берега, где землю рыл, А в коридоре тишина дремала. Что в памяти искал, он находил На карте пачки Беломорканала. Я ясно помню пыльный коридор И где-то за стеной Шульженко голос, Дед желтым пальцем, согнутым в укор, Выглаживал из пепла серебристый конус. Я помню день, когда его не стало, Я нес в слезах искусственный венок, Ваганьково под белым покрывалом И в горле застревал заснеженный комок. «Качаться в поезде – приятная затея…» Качаться в поезде – приятная затея. Пейзаж в окне, и слышен стук колес. Спать хочется, зевая и балдея, Я что-то бормочу себе под нос. И мысли скачут про мою беду, Про грусть, которая необъяснима. Я будто бы не еду, а бреду. Пейзаж в окне плывет, как прежде, мимо. В дороге мысли путаются легче, Возможно, стук колес мешает их держать. И хочется глотнуть чего-нибудь покрепче, И, растянувшись на диване, крепко спать. Экклезиаста вспомнить, засыпая, Слова его про жизнь и суету. «Согласен», – говорю себе, зевая, И постепенно погружаюсь в немоту. «Я помню вальс, что на Манчжурских сопках…»
Я помню вальс, что на Манчжурских сопках, И Витьку, он под него чечетку отбивал. Его сестру, которую я с нежностью и робко В те детские накрашенные губы целовал, Касаясь детскими руками, как слепые, В те вечера, когда играли в докторов, Желая разглядеть, те, впрочем, небольшие, И признаки, и разницы полов. Прошли года. Я часто города меняю, Но с грустью вспоминаю, где б я ни бывал, Как я ее, за плечи обнимая, В уже недетские накрашенные губы целовал. И почему теперь, я сам не понимаю, Что в каждой женщине, которую люблю, И словно в детстве в докторов играю, Я в них его сестру невольно узнаю. «Весь этот год казался мне паршивым…» Весь этот год казался мне паршивым, Но в чем его вина, сам не пойму. Кому-то он покажется счастливым, Но вот вопрос, смотря кому. В окне с деревьев падает листва. Их ветер-вор сдувает слишком быстро, Считая наготу прекрасней воровства. Так думаю и я, и речка Истра. Она течет себе, не глядя на меня. Я ж созерцаю обнаженье, Оно обворожительно на склоне дня, Смотрю на осень голую и грустную с рожденья. Она укрыться снегом хочет торопливо, Стесняясь зря прекрасной наготы, Не понимая, как она красива. Кто видел бы ее, открыли б рты. Хотя зима уже не за горами, И речка Истра превратится в лед, И будут ели с новогодними шарами, И может быть наступит Новый год. «Во сне все кажется чужим…» Во сне все кажется чужим. Во сне все кажется белее. Как будто над землей паришь, Или ты просто тонешь в клее, Но чаще без сознанья недвижим. Вокруг тебя все угорели, А ты как будто невредим, И мир вокруг, как в акварели. Повсюду кажется туман. Ты также неподвижен. Перед тобой подъёмный кран, Ты вдруг летишь все выше, выше, Хотя боишься высоты, Она тебя всегда пугает. Во сне в снегу растут цветы И люди не идут – шагают. Ты смотришь, затаив дыханье. По-прежнему испытываешь ужас И постепенно, потеряв сознанье, Ты просыпаешься. «Ее я встретил с чувством удивленья…» Ее я встретил с чувством удивленья И, глядя ей в глаза, я про себя забыл, Подумав, это сон, как наважденье, Или я просто очарован был. Она была, как ангел с серыми глазами, Не знал я даже, с чем ее сравнить, Наверно, с ветром или голосами, Которые нельзя никак забыть. Она была нежна, как дуновенье ветра, Как шепот, еле слышный в тишине, И мне казались счастливы те утра, Когда она во сне звонила мне. |
