— Я это почувствовал.

Мы оделись. Хотелось согреться, и я предложил:

— Вы любите, Сергей, гулять? Пошли в горы. Завтрак еще не скоро.

После доброго часа ходьбы мы забрались на ближний утес Карадага. Взошло солнце. Внизу, развалясь до самого горизонта, спокойно, всей своей мощной сине-зеленой громадой, дышало море, и миллионы огоньков вспыхивали на его валах. Белопенный прибой у берега казался горностаевой оторочкой гигантской мантии.

— Надо б спрыснуть дружбу, — сказал Курганов. — Да я свою монету прогулял. У вас как насчет «кругликов»?

Я признался, что денег у меня в обрез на проезд домой. Не стану же я откровенничать, что всегда нуждался?

— Значит, все же пара червонцев есть? Тогда пошли в винную лавочку. Видите вон те белые дома? Это санатории медиков и пищевиков. Вечером я у них выступаю со стихами: на обратный билет для обоих заработаю.

Пить стали дома, закусывали персиками, подобранными под окнами своей комнаты. Все утро мы обращались друг к другу с подчеркнутой деликатностью, опасаясь вспугнуть наметившуюся дружбу. Однако третьими стаканами токайского чокнулись на брудершафт, перешли на «ты», и я назвал Курганова «кореш». Ему это слово очень понравилось, он обнял меня и предложил союз и в жизни и в литературе.

— Давай, — охотно согласился я. — Но как в литературе? Признаться, я не люблю современные стихи… кроме твоих, конечно.

— Очень просто, — подхватил Сергей. — Сейчас нашего брата начинающего писателя развелось, как головастика в болоте. Все редакции забиты рукописями. В одиночку бейся не бейся… Знаешь, что я придумал?

Папиросы у нас все вышли, и мы по очереди докуривали последнюю.

— С этого дня я везде стану распускать слух, что «Карапет» замечательная повесть. А ты веди политику о моем «Возрасте» и если услышишь, что кто хает — круши. Понял? Ты знаешь Свирского, Углонова, Левика. Когда пойдешь к ним, незаметно подсунь мою книжку на письменный стол, будто забыл. Что им останется? Прочитать. Ну, а там стихи сами за себя постоят. Я же подкину твою повесть Асееву, Сельвинскому, Обрадовичу. Эти «мастодонты» заворачивают толстыми журналами, издательствами… Знаешь, как начнут печатать? Ого! Иначе разве они, стервецы, прочитают нас, молодых?

Головато придумано! Вот как продвигают себя московские поэты? А я-то, дурак, сижу в деревне и уши развесил. Конечно, я и без таких фокусов прославлюсь, но почему бы не принять участие в хорошем деле?

— Завязано, — сказал я и стиснул Сергею руку.

Весь месяц мы с Кургановым провалялись на золотистом песчаном коктебельском пляже, раз по двадцать в день бросаясь в шумящий зеленопенный морской прибой. В Москву вернулись шоколадные, по улицам ходили, засучив рукава: блеклые жители столицы провожали нас завистливыми взглядами.

Первым долгом я кинулся искать свою книжку. Я обошел несколько магазинов, прежде чем нашел ее. Лежит и будто светится. Я задержался в сторонке, не отрывая взгляда от «Карапета»: наверно, так сеттеры делают стойку над куропаткой. Искоса наблюдал за покупателями. Вот они толпятся у прилавка, но почему-то «Карапета» не берут. Странно: почему? Ведь книжка так бросается в глаза оранжевой обложкой и рисунком беспризорника! Внезапно меня пробил мгновенный пот: седоватый мужчина в очках взял ее в руки. Повертел, открыл на первой странице и, даже не поинтересовавшись ценой, положил на место. Ничего не пойму!

Знал бы он, что рядом стоит автор, может, и купил бы? Я быстро вышел из магазина.

В молочной у Никитских ворот, куда я заскочил закусить на сухомятку, неожиданно увидел Леньку Разживина. Коренастый, широкий в груди и в туловище, он не спеша ел сметану с французской булочкой. Несвежая рубаха открывала его толстую короткую шею, кожа кирпично-красных щек туго, как барабан, обтягивала косые, широкие скулы. Я взял кефир без сахара, встал с ним рядом у круглого мраморного столика, шутливо толкнул локтем в бок:

— Пододвинься, поэзия. Проза пришла.

— О! Селям-алейкум курортнику! — приветствовал меня Ленька, прожевав, и зеленые косо поставленные глазки его оживились. — Ишь после Крыма… забронзовел. Как живой памятник. Цветешь?

— Встретил бы ты меня, Ленька, неделю назад — чистый арап был. В прошлую субботу сдуру пошли с Сережкой Кургановым в баню и там на цементном полу вместе с грязными обмылками оставили половину своего великолепного загара.

— С Кургановым? Вон какие знакомства заводишь! К восходящим звездам жмешься. Как же, «Карапет» вышел, видал, видал, поздравляю. В большую литературу выбиваешься?

Под речи Разживина кефир и без сахара показался мне необычайно сладким. До ночи слушал бы, да он опять набил рот французской булкой.

— Как у тебя с работенкой, Леня? Уцепился за Москву?

— Хрена лысого: жилплощади нет. Не знаешь ли какую холостую старушонку с отдельной комнатой? Черт с ней, пускай совсем беззубая, женился бы. А то МОНО[9] в Истру направляет.

— Это же всего километров сорок! — воскликнул я. — Чеховские, левитановские места. Заживешь, как на даче… на молочнице женишься. С коровой. Летом приеду к тебе снимать чердачок.

— А это идея! — воскликнул Разживин. — Витька! Ты ведь вольный казак? Айда со мной в учителя? Обоснуемся на пару. Библиотека там должна быть во! — Он выставил большой палец руки. — Писать в провинции спокойно. Ты мне будешь читать свои новые рассказы, я тебе стихи… Советоваться станем. Знаешь, как завинтим?

Выйдя из молочной, мы побрели по Тверскому бульвару. Круглоголовые остриженные липы, цветочную дорожку вдоль аллеи изрешетили тени, прорезанные солнечными пятнами. Ленька продолжал меня уговаривать.

Я отказывался. Здорово мне это сдалось! А впрочем… Книжка-то моя на прилавках появилась, а деньжонки из кармана почти все исчезли. Что кусать? Сколько я ни перечитывал «Карапета», сытее от этого не становился. В сущности, как я собирался жить дальше? Вопрос был настолько грозный, что я боялся о нем думать. Рассказы мои по-прежнему не брал ни один журнал, очерки никто не заказывал, рукописи на читку издательства не давали, и надежда оставалась одна: слава. Если о «Карапете» появятся хвалебные рецензии, то его переиздадут, и я буду спасен. Да, но когда это случится? Вдруг целый год пройдет… а то и два? Обедать же надо каждый день. Ленька Разживин парень хороший, талантливый поэт, общаться с ним интересно. И чем плохо перетащить жену и дочку под самую Москву?

Может, и в самом деле рвануть с Ленькой? Он шел рядом, коренастый, похожий на кирпич, косолапо ступая нечищеными парусиновыми туфлями, и небольшие глаза его смотрели настойчиво, простодушно.

— Соглашайся, Витька? А? Давай пять! Завтра и дунем.

Он поймал мою руку, тряханул.

Молодость — пора метаний, быстрых и внезапных решений: я согласился. Ленька приподнял меня и, к удивлению прохожих, бегом протащил несколько шагов. Я еле вырвался из его цепких рук.

Утром на дачном поезде мы с Разживиным приехали в Истру. Из обмытой дождем зелени выглядывали уютные домики с застекленными верандами. За тихой светлоструйной речкой, в блеске высокого солнца лоснились стволы сосен, малахитово сияла пушистая, словно расчесанная хвоя. Сильно пахло еще мокрыми цветниками в палисаднике, синеголовый яркогрудый зяблик высвистывал свое негромкое «рю-рю-рю» на кусту сирени. По улице бродила коза, щипая травку у заборов и безмятежно позвякивая колокольцем.

— Ух, красотища! — воскликнул Разживин. — Да тут только поэтам и жить!

Городок понравился и мне: настроение поднялось.

Отыскали районе В полутемной комнате с засиженным мухами плакатом, изображавшим комбайн, нас принял инструктор в несвежей молескиновой рубахе с отстегнутым воротничком, в дешевенькой тюбетейке и тапочках. Его прыщавое, сонное и одутловатое лицо темнело свежими порезами бритвы, веки были красные, набрякшие. Он долго затачивал карандаш, с важностью отдув губы, рылся по ящикам стола, куда-то надолго уходил. И лишь после этого удивительно неторопливо принялся листать разживинские документы, точно ему надо было их изучить.