Вот уж когда все было кончено бесповоротно. Я даже не сообразил попрощаться.

Из будки телефонного автомата я вышел, словно из больницы. Машинально сунул руку в карман: там лежали теплые гранки «Карапета». И, как всегда, ко мне тотчас пришли те убедительные слова, доводы, которые я должен бы высказать Углонову. Надо было перед этим сообщить, что я скоро получаю без малого полторы тысячи рублей и вполне кредитоспособен. Ведь для этого я и гранки захватил: показать ему. Книга вот-вот выйдет, я же столичный «автор». Может, Углонов все-таки считает, что я пьяница и деньги «стреляю» на кабак?

Видимо, он круто охладел ко мне, решил, что я посредственность. Я честно пробовал «закрутить сюжет», но у меня ничего не вышло. Я смутно почувствовал, что мне чужда такая школа. Останавливать свое внимание только на трагедийности, без конца искусственно создавать напряженное положение?! Разве это будет правдой жизни? По такому рецепту и детективы пишутся. Я очень любил майское пение иволги, зимний закуржавевший лес, первую осеннюю звезду, отраженную в ультрамариновой реке, пытался изобразить их в рассказах. «Сюжетники» были равнодушны к природе. Может, я настолько вислоухий, что не могу понять подлинных литературных красот?

Вот влип! Вчера я торжественно обещал Петьке Дятлюку поставить бутылку и «обмыть» первые в своей жизни гранки, а сегодня вынужден был стрельнуть у него несколько рублишек на обратный проезд в Колоцк. Конечно, это мура, Петька понял: не достал, мол, Витька монеты. Хуже другое: что я привезу домой? Едва ли тещу обрадует мой пустой кошелек. «Пи-са-тель! — как сказал бы повар Андриян Иванович Корягин. — Только форс наводите».

Поздно ночью я сидел в темном уголке насквозь прокуренного бесплацкартного вагона возле чугунной жарко топившейся печурки. Пассажиры поснимали пальто, овчинные полушубки. И верхние полки и нижние были забиты горбатыми мешками, ободранными на углах чемоданами, сумками, пахло хлебом, который колхозники везли из столицы в деревню, смазными сапогами, нечистым, распаренным телом.

Я глядел в окошко, на подбегавшие близко к насыпи ели, резко черневшие на плотном мартовском снегу, и с каким-то тихим ожесточением думал: опять мне гулять по белому свету с побитой мордой? Наступит ли день, когда я перестану делать ошибки? Прав Петька Дятлюк: мы и на Парнас хотим проскочить «зайцами». Ну, почему вот он перестал учиться? А я? Зачем в самом деле я бросил институт иностранных языков? Русского как следует не знаю? А мои товарищи по альманаху? Уж такие ли они «словесники»? А между тем Илюха Медяков кончает университет; Ванька Дремов — московский областной пединститут; Володька Замятин поступил во вновь организованный вечерний литературный; учиться стала Груня Фолина. И все по-прежнему пишут стихи. Отчего бы и мне вновь не последовать их примеру? Боюсь экзаменов? Не знаю точных наук? (И неточных.) Тогда надо идти в газету. Литейщиком на завод. Даже взять вот литкружок «Вагранка», куда мне советовал вступить бывший директор издательства Цыпин. Ведь не посещаю? Нет. Тоже кишка тонка? Забился, как монах в келью. Неужто это лучше? Дурак, дурак и тысячу раз дурак!

Вагон скрипел, раскачивался, я по-прежнему смотрел в черное окошко на мелькавшие в снегу тени деревьев, а в душе у меня, несмотря на подавленность, злую слезную горечь, все усадистее гнездилась мыслишка: ладно, пусть житуха песья, а все-таки скоро должен выйти «Карапет»! Может, еще и пожалеет Илларион Углонов, что так рано поставил на мне крест? Перечитает и скажет: «Оказывается, здорово вы с Болотиной поработали при редактировании. Книга-то получилась отличная. Не разглядел я ее, не разглядел».

Ничего! Сцеплю зубы и буду терпеть, а в деревне засяду дописывать «Дедово подворье». Я докажу всем, что можно вдохновляться и без хлеба с мясом, на одной пустой картошке. Наступит же когда-нибудь и на моей улице праздник?

Для меня наконец наступил волшебный день: на складе издательства мне вручили два десятка новеньких экземпляров «Карапета». Бесплатно, авторских! Кладовщик буркнул: «Распишитесь в получении». Авторские я принимал, как голубей, будто боялся, что они вот-вот вспорхнут и улетят. Неужели я сам сочинил такую книжку? Вот этой правой рукой? Чудо, да и все! Ай да Витя — вырви глаз! Ну и молодца! Чтоб тебе сто рублей найти! Выбился.

Всю последующую неделю, вскакивая по утрам с постели, я кидался к полке, и всякий раз меня охватывало что-то вроде радостного зуда. Лежат авторские! Целой стопочкой. Я осторожно листал белые глянцевитые страницы, жадно, с наслаждением прочитывал абзацы, эпизоды, целые главы и никак не мог оторваться. Здорово написано! Талантливо. Мастерски. Как Илларион Углонов мог советовать не издавать «Карапета»? Почему Болотина считала язык «засоренным»? Сколько я ни жил на свете, никогда не видал такой превосходной книжки. Одна обложка какая оригинальная! Цвета апельсиновой корки. (Правда, находились ухари, которые считали ее «лубочной»!) А какой рисунок беспризорника на вклейке! Венцом же всего было крупно выведенное имя автора: «ВИКТОР АВДЕЕВ». Теперь-то критика сразу меня заметит. Как же иначе! «Карапета» хвалили в альманахе «Вчера и сегодня» за отдельные части, а тут вышел целиком! То обо мне вскользь упоминали в общих рецензиях, а теперь жди, вот-вот посыпятся отдельные статьи, а то и монография.

Свою славу я почувствовал немедленно. Групком издательства «Советский писатель» вдруг дал мне месячную путевку в Дом творчества Литфонда «Коктебель», на Черном море. Вот как шагнули мои дела! Это еще книжка не поступила в продажу. Я каждый день бегал по магазинам и спрашивал: «Есть у вас повесть Виктора Авдеева «Карапет»?» И, получив очередное «Нету», сам тщательно проверял витражи и прилавки: не ошиблись ли продавцы?

В Крым меня провожал поэт-альманаховец Ленька Разживин. В этом году он кончил в Нижнем Новгороде пединститут и приехал в Москву «разнюхать» насчет работы. Все начинающие писатели перебирались поближе к столичным редакциям.

— Как буржуй едешь, — сказал он, забрасывая мой полупустой ободранный чемодан на верхнюю полку плацкартного купе. — Нырни там разок за меня.

— Сперва за себя нырну, — смеясь, сказал я. — Сам еще в море не купался. Пацаном пробирался в Крым, да так и не доехал, застрял в харьковской ночлежке. Зато теперь покачу с комфортом, разорюсь, а в вагоне-ресторане пошамаю.

В Доме творчества меня встретили с таким радушным гостеприимством, будто еле дождались. «С чего бы это? — польщенно ломал я себе голову. — Узнали, что я автор отдельной книги? Может, пока я катил в поезде, «Карапет» поступил в продажу? Да, но мне говорили, что в Коктебеле нет никакой лавочки, кроме винной. Запомнили по альманаху «Вчера и сегодня»? Тоже неплохо».

— В этом месяце у нас небывалый наплыв курортников, — извиняющимся тоном сказала мне сестра-хозяйка. — Все комнаты в основном корпусе заняты. Вам, товарищ Алдиев, придется жить на деревне у болгарина. Не возражаете? Там уже есть один поэт, скучно не будет.

Вот тебе и на! Отсылают куда-то на задворки, да еще и, фамилию перепутали: «Алдиев». Я хмуро согласился. Да и какие претензии по бесплатной путевке?

Беленая хата, куда меня привела одетая в халат уборщица, была крыта черепицей и стояла среди персиковых деревьев у подножия рыжей морщинистой горы. Из открытых окон я услышал девичий смех, залихватский звон гитары, топот пляшущих ног. В кухне нас встретил пожилой черноусый хозяин-болгарин и, мягко ступая шерстяными носками, открыл дверь в горницу. Здесь, на застеленном холстинковой скатертью столе, блестели бутылки без этикеток с местным токайским, лежали объеденные кисти черного винограда. Обе простеньких койки были смяты: за неимением лишних стульев на них сидели молодые люди, видимо отдыхающие.

Я сунул чемодан в угол и, чтобы не мешать, хотел выйти вслед за уборщицей, но кто-то уже протянул мне стакан «для знакомства».