Вечером четырнадцатого июня к Самуэлю зашёл сосед и сказал, что в Натанеби он видел бронепоезд. Самуэль упорно уговаривал меня не делать глупостей и жить спокойно до призыва. Но утром пятнадцатого июня я тепло попрощался с ним и его домом. Пришёл в школу. В этот день был последний экзамен в десятом классе. Ярко слепило летнее солнце. А у меня через руку была переброшена шинель. На плече висел вещмешок. Ребята всё поняли ещё до того, как я рассказал им, что иду в Натанеби, чтобы снова попасть на фронт. Вероятно, мне не следовало этого делать. Они явно смутились. Ведь все они были старше меня. Но я не мог не попрощаться со своими друзьями. Я полюбил их. С ребятами мы обнялись, похлопывая друг друга по спине. И тут ко мне рванулась Русудан. Её объятие и поцелуи были далеко не дружескими. Мне показалось, что одноклассники, так строго блюдущие традиции грузинской девичьей морали, на сей раз не осудили её.
Я снова прошёл те самые тринадцать километров. До сезона цитрусовых было ещё далеко. Поэтому раза два-три я ограничивался только водой.
На путях в Натанеби я увидел бронепоезд. Даже два — «Сибиряк» и «Железнодорожник Кузбасса». Я разыскал пассажирские вагоны управления. В одном из них я обратился к командиру 42-го отдельного дивизиона бронепоездов майору Аркуше. Беседу с ним я уже описал в рассказе «Четыре года». Правда, в рассказе я не упомянул истории с кинжалом, который подарил мне Нико Карцивадзе. Майор с интересом посмотрел на это произведение искусства и заметил, что, поскольку я в военной форме, мне не положено носить неуставное оружие. Уже зная, что майор определил меня в разведку, я посмел возразить, мол, дважды добровольцу можно сделать некоторое снисхождение. Ведь со второго дня моего участия в боях у меня, у рядового, был не положенный мне по штату карабин, а немецкий «шмайссер» и ещё пистолет «Вальтер», который в лучшем случае может заменить револьвер «наган» или пистолет ТТ, положенные только командирам. А в разведке кинжал может пригодиться. Майор улыбнулся и велел мне сшить из брезента чехол для рукоятки и ножен. Комиссар дивизиона, батальонный комиссар Лебедев был явно недоволён решением командира. Очень приглянулся ему этот кинжал. Кстати, за несколько минут до второго ранения именно этим кинжалом я снял немецкого часового. Но когда меня раненого доставили в медсанбат, у меня уже не было ни автомата, ни пистолета, ни кинжала. Почти пять лет я не имел понятия, куда мог деться кинжал. А в 1947 году в Черновцах я встретил своего товарища по 42-му отдельному дивизиону бронепоездов, бывшего замполита Филиппа Соловщука. Он работал в редакции областной газеты «Радянська Буковина», я учился в медицинском институте. Очень тёплой и трогательной была эта встреча. Тогда я узнал, что сбылась мечта батальонного комиссара Лебедева. Ему достался кинжал. Комиссар отмыл его от крови и выбросил брезентовые чехлы. Кинжалу уже не нужна была маскировка. Батальонный комиссар Лебедев в бою не бывал, а в купе командирского пассажирского вагона сверкающий кинжал не выдавал своего местонахождения. Там было достаточно места и для других трофеев.
Но я отвлёкся. Пятнадцатого октября 1942 года я был тяжело ранен. Из полевого госпиталя в Орджоникидзе (бывший и нынешний Владикавказ) меня через пылающий Грозный повезли в азербайджанский Кировабад. Госпиталь, как в большинстве случаев, располагался в помещении бывшей школы. Большие комнаты классов стали палатами. В нашей палате лежало шестнадцать человек. В госпитале я оказался самым молодым раненым. Кроме того, все раненые поступали сюда только из Северной группы Северо-Кавказского фронта. Так что некоторые фронтовые биографии были хорошо известны в этой среде. Относились ко мне лучше, чем я заслуживал. Кроме ранений в плечо, грудь и живот, я снова был ранен в правую ногу. Раны заживали быстро. Я уже разгуливал по госпиталю на костылях.
Однажды, когда вся палата была в сборе, зашла лечащий врач, милая Мария Николаевна.
— Деген, спустись в библиотеку. К тебе приехала жена. Не знаю, как не рухнул этаж от безудержного хохота всей палаты. Я не просто растерялся. Я был в шоке. Какая жена? Какая библиотека? Мария Николаевна поторопила меня:
— Быстрее, Деген. Такой красавицы я ещё не видела. Её могут у тебя похитить.
Ничего не понимая, я встал, надел халат, взял костыли и вышел в коридор. Все ходячие раненые из нашей палаты и уже через минуту все ходячие нашего этажа эскортировали меня в библиотеку. Настоящая демонстрация. Я вошёл. Между двумя огромными чемоданами стояла Русудан. На ней был тот же приталенный длинный жакет и белая шёлковая шаль, наряд, в котором я её впервые увидел в шромской чайной. Она бросилась ко мне на шею, чуть не свалив меня с костылей. Могла ли такая встреча вызвать сомнение в том, что это моя жена? Мне и сейчас не известно, как она узнала, что я ранен, что я нахожусь в Кировабаде, где, кстати, не один госпиталь. В Натанеби дивизион находился несколько дней. Я ещё успел передать привет Самуэлю, ребятам и Русудан. И всё. Мы выехали на фронт. Больше не было от меня ни писем, ни приветов. Не было для этого ни времени, ни настроения. Непрерывные, страшные бои. Гибель людей, ставших мне друзьями. Даже в редчайшие минуты затишья мне было не до писем.
Библиотека постепенно очистилась от зрителей, и мы могли поговорить. Чемоданы снарядила вся Шрома. Бутылки с вином, фрукты, чурчхелы, сыры. Палата пировала несколько дней.
— Как ты притащила такую тяжесть?
— В Натанеби меня посадили в вагон Батуми-Баку, а тут целый полк был готов проводить меня в госпиталь. Помнишь, я ведь сказала, что ты будешь моим?
— Русудан, дорогая, я не могу быть твоим. И ничьим. Идёт страшная война. То, что я сейчас здесь, просто чудо. Я не понимаю, как нам удалось выбраться, вернее, как удалось меня вынести. Ты такая красивая, такая талантливая. Тебе всего лишь семнадцать лет. Не связывай себя ни с кем, кто подвержен сейчас смертельной опасности. Не разбивай свою жизнь.
Русудан хотела прижаться ко мне, хотя на нас поглядывала библиотекарь. Я отстранил её от себя. Библиотекарь не понимала, о чём мы говорим. Я ещё не успел забыть грузинский язык.
— Уезжай, дорогая. И забудь о моём существовании. Прости, но я должен лечь. — Я попросил передать привет Самуэлю и ребятам. Русудан сказала, что передаст привет Самуэлю. Кукури и Оксенди призвали в армию. А Нико в Тбилиси. Он поступил в медицинский институт.
Вот и всё. Впрочем, написав, как Михако Орагвелидзе поил меня чачей и ошибся, уверяя, что не забудет благодарить меня до конца своих дней, я пообещал рассказать позже о его ошибке. Выполняю обещание.
Летом 1975 года с женой и сыном мы совершали круиз по Чёрному морю на корабле «Шота Руставели». Это был наш четвёртый круиз на роскошном в ту пору корабле. И условия были роскошными. Каюта люкс на прогулочной палубе. Отличное питание. Масса развлечений. Утром корабль пришёл в Батуми. Отправление вечером. В нашем распоряжении целый день. Я часто рассказывал жене и сыну о четырёх месяцах пребывания в Шроме, о благодарности грузинам, с которыми я породнился. Взяли такси и поехали в Шрому. Нам достался не таксист, а сумасшедший лихач. Раз десять на протяжении сорока километров он спасался за миг от явно аварийной ситуации, в которую попадал по своей вине. Я сожалел, что затеял эту поездку и подвергаю опасности жизнь жены и сына. Наконец, мы в Шроме. Здание правления колхоза уже не деревянное, а каменное. Председатель колхоза всё ещё Михако Орагвелидзе. К сожалению, его нет на месте. Увидеть его можно в Уреках. Самуэль Гагуа умер вскоре после войны. Александр Гагуа стал генералом. Командовал дивизией, которая одно время располагалась в Батуми. Где сейчас Александр, никто не знал. Не знали ничего о Кукури Чхеидзе и об Оксенди Качарава. И о Русудан не знали. Кацо, почему вы удивляетесь? Даже после окончания войны прошло уже тридцать лет. Нико Карцивадзе — другое дело. Он был врачом в Махарадзе. Где он сейчас, не знаем. Сели в такси и поехали в Уреки. Михако Орагвелидзе внешне почти не изменился. Те же сталинские усы. Та же авторитарная импозантность. Только сталинский френч с трудом сходился на объёмистом животе. На груди скромно сияет Золотая Звезда Героя Социалистического Труда. И никаких орденов. Я обрадовался ему невероятно. Он меня не узнал. Ничего удивительного. Тогда мне ещё не было семнадцати лет, а сейчас пятьдесят.
