Но эту часть его биографии чиновник министерства внутренних дел, вероятно, знал. И может быть, только то, что рав Лоэ сейчас воевал против англичан, в какой-то мере приглушало антипатию к нему француза. Они выехали из Тулузы часа в четыре после полудня, надеясь еще засветло попасть в аббатство. Но горные дороги не очень способствовали быстрой езде даже на «Опеле», а за ними еще плелся доживающий свой век небольшой автобус. Дважды они сбились с пути. Под массивную арку аббатства въехали уже в темноте.

Пожилой интеллигентного вида аббат принял раввина и чиновника в своем огромном кабинете, куда их проводил монах. Обстановка кабинета была более чем скромной — помещение схимника. Большой дубовый стол со стопкой книг на нем. Простое грубое кресло. Два простых стула по другую сторону стола. Два ряда таких же стульев у стены. Только богатое распятие над головой аббата не соответствовало обстановке кабинета: серебряный Иисус на кресте из черного полированного дерева. Аббат пригласил посетителей сесть, не подав им руки.

Рав Лоэ начал без предисловия:

— Уважаемый аббат, вы осведомлены о цели моего визита. У нас есть абсолютно достоверные сведения о том, что ваше аббатство спасло и приютило еврейских детей. Пославшая меня организация и я лично не находим нужных слов, чтобы выразить вам благодарность за вашу смелость и благородство. Сейчас, благодарение Всевышнему, эти дети вне опасности. Мы были бы вам не менее признательны, если бы вы возвратили нам спасенных детей.

— Уважаемый Рабби, вам известно, что творилось во Франции. Мы выполнили свой долг, то, что обязаны были сделать истинные христиане: мы приютили сирот. Сейчас у нас в аббатстве воспитываются пятьдесят детей. Я не знаю, есть ли среди них еврейские дети. Для меня не имеет значения факт рождения в еврейской семье. Все они — живые души, которые должны служить нашему господу Богу, чтобы отблагодарить его за спасение.

— Уважаемый аббат, я приехал к вам не для теологической дискуссии. Мне не хотелось бы ущемлять ваших чувств, тем более что нам известно ваше личное благородство и ваш, можно сказать, героизм во время участия в Сопротивлении. Но вы, к превеликому сожалению, исключение. Добрые католики в вашей стране и на востоке приложили руку к уничтожению большей части моего народа в Европе. Это миллионы человеческих жизней. Глава вашей церкви тоже имеет отношение к геноциду моего народа. Сейчас каждый еврей представляет для нас огромную ценность. Тем более, что речь идет не о возрождении европейского еврейства, а о возрождении еврейского государства.

— Абсурд! — вскипел аббат и тут же устыдился своей вспышки. — Простите, уважаемый Рабби.

Рав Лоэ спокойно кивнул. Он отлично понимал, что сейчас творится в душе аббата. Вероятно, не следовало упоминать возрождение еврейского государства.

Главным доводом католической церкви, что именно она наследница Библии, врученной Моисею, были факты наказания евреев Господом, разрушившим их Храм и их государство, лишившим их Своей избранности. Возрождение еврейского государства ставит под сомнение основной постулат христианства. Аббат, конечно, знает, что творится сейчас в Палестине. Умный человек не может не сделать из этого выводов. Возрождение еврейского государства очевидно.

Христианству придется выдумывать новые доказательства правомерности существования своего учения.

Чиновник министерства внутренних дел, безучастно наблюдавший за беседой двух священнослужителей, сейчас впервые почувствовал отсутствие антипатии к еврею. Он так ненавидел англичан, что перспектива их изгнания из Палестины примирила его с людьми, не имеющими права на существование.

Рав Лоэ почувствовал перемену в настроении этого антисемита и решил при необходимости воспользоваться ею, играя антианглийской картой.

— Уважаемый аббат, я не сомневаюсь в том, что вам, так же как мне, известен текст конца третьей книги Пятикнижия. Вы называете ее «Левит».

Господь вручил нам ее под именем «Ваикра». Мы принадлежим к разным религиям, но оба мы верующие люди. Мы знаем, что Он исполняет свои обещания. В конце книги «Ваикра» обещано возрождение нашего государства. Любой мыслящий человек не может не видеть признаков начала исполнения этого обещания.

Пожалуйста, продолжайте быть милосердным и великодушным. Верните нам наших детей.

— Но как вы докажете представителю министерства внутренних дел, что среди наших мальчиков есть еврейские дети, на которых вы претендуете?

— Я докажу.

— Забыл добавить, что я против унизительной проверки в стиле бошей, тем более что мальчик любой национальности мог быть подвергнут обрезанию по гигиеническим соображениям.

— И это условие я принимаю.

Аббат пристально посмотрел на рава Лоэ, но не обнаружил ничего, что помогло бы ему разгадать намерения этого еврея.

— Ну что ж, сейчас уже поздно. Дети отошли ко сну. Завтра утром вы можете приступить к расследованию. Я распоряжусь приготовить комнаты в нашей гостинице.

— Простите меня, уважаемый аббат, к сожалению, не я распоряжаюсь своим временем. Англичане вынуждают нас ловить буквально мгновения. Со мной автобус, также не принадлежащий нам. А что касается расследования, то наша религия никогда не прибегала к нему. Как вам известно, мы были только жертвами расследования.

Аббат явно смутился. Он употребил латинское слово «инквизицио» — расследование, упустив из виду, что оно приобрело иное звучание. Аббат уставился в стол. В кабинете воцарилась абсолютная тишина. Наконец он уперся в подлокотники кресла и встал.

— Хорошо. Пойдем к детям. Не знаю, как вы намереваетесь выяснять, но, пожалуйста, не больше одной фразы.

Они шли по бесконечным коридорам. Тишина, казалось, не нарушавшаяся со времен средневековья, сгущалась от стука каблуков по каменным плитам, сопровождаемого каким-то неземным эхом. В Тулузе даже по вечерам еще было тепло. А здесь, в Пиренеях, уже ощущалось приближение зимы. Тусклый свет редких лампочек, свисавших со сводчатых потолков, вырывал из темноты нескрываемую бедность. Электрические провода по всей длине коридоров были протянуты поверх стен, уже давно моливших о ремонте. Аббат молча отворил дверь в конце коридора и пропустил внутрь Рабби и чиновника.

С древней грубо сколоченной табуретки под едва теплившимся синим ночником поднялся старый согбенный монах и поприветствовал их поклоном.

Аббат посмотрел на него. Монах кивнул и включил свет.

Три анемичных лампочки, свисавших на электрических проводах со сводчатого потолка, едва осветили длинный дортуар с двумя рядами небольших деревянных топчанов вдоль стен на каменных плитах пола. Слева беззвездная темнота застеклила четыре больших стрельчатых окна, которые, казалось, источали космический холод. Серые убогие одеяла вряд ли согревали детей даже сейчас, когда горы еще не были покрыты снегом.

Рав Лоэ почувствовал тоскливый запах сиротства. До боли ему захотелось извлечь из этой печальной обители всех пятьдесят малышей, с любопытством и страхом смотревших на аббата и двух незнакомцев. Он поставил табуретку в центре дортуара и, подобрав полы длинного черного кафтана, встал на нее.

Одна фраза. Как вызвать воспоминания о родном доме, о еврейском доме у этих человечков в возрасте от пяти до девяти лет? Господи, помоги мне!

Горячий ком созрел в сердце и с болью поднялся к горлу, сдавив его. И тут вся адская мука сжигаемых на кострах Инквизиции, все отчаяние ведомых в газовые камеры, вся нежность матерей, желающих своим малышам спокойной ночи, — все это вместилось в одну фразу, в одну молитву, в течение веков произносимую всеми евреями:

— Шма, Исраэль, Адонай Элохейну Адонай Эхад!

Еще не затихло эхо под сводом дортуара, как рядом с равом на топчане под окном горько зарыдал худенький мальчик с черным ежиком коротко остриженных волос. И тут же — еще один. И еще. И еще. Десять босоногих мальчиков в длинных рубахах из грубого домотканого полотна сгрудились вокруг потрясенного рава, сошедшего с табуретки. Аббат, старый монах и даже чиновник не могли произнести ни слова.