– Одежда это силку и гойгуб, – Лилит проталкивалась сквозь толпу, весело что-то покрикивая. – А оружие разное. Ханеуль, йоту, йонгдалл, сама все не припомню. У кого на что хватает юнов, в общем.

– А куда мы идем? – с трудом лавируя в толпе, громко спросила Дарири.

– За барахлом! Скоро сворачивать, толкайся вправо!

Женщина, уронившая на землю какой-то овощ, похожий на деформированную белую морковь, громко закричала на Лилит, которая задела ее в толкучке локтем. Уносимая неуемным течением движущейся толпы, Лилит что-то долго кричала ей в ответ, судя по интонации и выражению лица, совсем недружелюбное.

– Чего это она? – заинтересовалась Дарири, когда они вынырнули из толкучки и оказались в небольшом пустующем тупичке.

– А, – Лилит отряхнула рубашку. – Хотела, чтоб я ей за имбирь заплатила. Типа это я его на землю уронила. Поругала мою матушку, я поругала ее. Ерунда.

– Так значит, и тут шерстят, – с облегчением вздохнул Окри, найдя в этом совершенно чужеродном мире что-то для себя понятное. – Слава богу!

– Еще как шерстят, малой! За кошель в такой толпе всегда держись крепко. Пройдешь через толпу детей – без штанов останешься.

– Что ты все со своими штанами, – проворчала Дарири, поправляя растрепанные волосы.

– Потому что штаны – самая важная вещь в гардеробе, Дарири. Человек хорош ровно настолько, насколько хороши его штаны, – жизнерадостно ответила Лилит и шагнула на ступеньку, дернув на себя красную дверь с громким колокольчиком. – Пошли тратить денежки. Обожаю Чинджу!

Город не был обнесен каменной стеной, и не был отделен от остального мира воротами, как Синепалк. Прежде, чем Дарири успела опомниться, постепенно редеющие домики и хижины остались позади. Взгляду ее открылась холмистая местность с большим количеством выступающих скал и разномастных камней. Высокая, тонкая бирюзовая трава шелестела под мягким ветром, слева простирались каменистые бухточки и утесы, а по правую руку тянулась длинная гряда огромных покатых гор.

– Одну ночь проведем вон в том подлеске, – Лилит указала рукой на виднеющиеся вдали темно-синие кроны. – И завтра к вечеру достигнем подножия горы. Там постоялый двор для паломников с просто кошмарными ценами. Но отдохнуть по-человечески перед восхождением надо.

Она шла вперед пружинистым шагом бывалого путника, и насильно замедлялась когда замечала, что Дарири и Окри отстают.

– Мы так луну идти будем! – недовольно крикнула она.

– Лилит, отвянь! Ноги отваливаются!

– Так начаруй ветерок!

– Не могу чаровать, я устала!

Лилит вздохнула, задрав голову к небу.

– Вселенная, дай мне терпения…

– Я могу быстрее! – Окри ускорился, чуть спотыкаясь.

– Давай ходить научу. Толкайся не стопой, а всей ногой, так, чтоб ягодица напрягалась. Не ржи, я серьезно. Выталкивай себя наверх и вперед, спина прямая, подбородок вверх, плечи расправь. Наступай на пятку, переноси вес в шаге и толкайся носком. Не напрягайся так. Просто следи, чтоб вся нога участвовала.

– Сложно! – пожаловался Окри, смешно выхаживая вприпрыжку.

– Привыкнешь. Еще спасибо потом скажешь.

– А тебя этому кто научил?

– Опыт. Ну и следопыт один встретился во время работы. Несколько лун с ней в лесах окапывались. Много интересного показала, хорошая женщина. Следы научила читать. Хотя из меня все равно охотник дерьмовый. Из лука сколько ни пытаюсь, не могу научиться стрелять.

– А меня научат из лука стрелять?

– Из лука вряд ли. Монахи не убивают живых существ. Противоречит убеждениям.

– Как эльфы?

– Как эльфы, – согласно кивнула Лилит. – Но по другим причинам. Хватит трепаться, дыхание собьешь. Осваивай навык, шагай резвее. И ты, Дарь, тоже. Да оторви ты этот подол дурацкий! Говорила я тебе, переоденься в штаны!

Подлесок был сухой и ломкий: наломать хвороста на костер им ничего не стоило. Они разбили стоянку в тридцати-сорока шагах от тропинки, разложив вокруг спальники. Лилит полулежала, подложив под голову рюкзак, и задумчиво смотрела на огонь. В небольшом глиняном горшочке, прикопанном в золе, запекалась картошка.

Было безветренно, и тишину нарушал лишь треск костра и шорох палки, которой Окри вырисовывал символы на мягкой земле.

Дарири сильно клонило в сон после целого дня ходьбы, но она упрямо бодрилась, надеясь пересидеть Окри и поговорить с Лилит, когда тот уснет.

Мальчик ткнул палкой в костер.

– У тебя четыре марки, – заметил он.

Лилит кивнула, не смотря на него.

– Правда или ложь?

– Теперь уже все правда. Но так было не всегда.

– Где ты выросла?

– В мире, малец. Везде по чуть-чуть.

– А сколько тебе было, когда первую марку получила?

– Двенадцать вроде. Чтоб я помнила.

– В двенадцать – первую и вторую. В пятнадцать третью и четвертую, – ответила за нее Дарири.

– Урожайный был год, – хмыкнула Лилит, подбрасывая в костер горсть сухих веток. Те затрещали, занявшись огнем. – Первая была “убийца”. Потом “шлюха”, потом “воровка” и последней “безбожница”.

Дарири посмотрела на нее с укоризной, но промолчала.

– Безбожник редкая, – со знанием дела сказал мальчик.

– А то. Венец моей скромной коллекции.

– Как получила?

Лилит устроилась поудобнее, приготовившись рассказывать.

– Попалась я однажды страже, как и ты. Обносили ночью лавку, и кто-то нас сдал. Все успели удрать, а я перед старшим хотела выслужиться и хоть с чем-то уйти с очевидно горелого дела. Повязали меня под белы ручки, клеймили воровкой. Долго в казематах держали, думала казнят. Но сжалились и определили в приют при монастыре. Синепальский был переполнен, и меня вместе с парочкой таких же отщепенцев перевезли в Исхерос. А дальше…

Девочке было пятнадцать, и она была полна решимости. Ей нужно было вернуться в Синепалк, к своим. Она не собиралась здесь оставаться; не собиралась получать еще одну порцию розг, не собиралась выслушивать мессы, читать заученные молитвы и учиться штопать. Она повернула голову, взглянув на свою подельницу.

Ее звали Тати. Прыткая и худощавая девчонка, чуть старше Лилит. Неклейменая сиротка с заячьей губой, жутко озорная. Они были не то что бы друзьями, скорее приятелями, которых объединяла общая ненависть.

Они лежали на животах под кроватью. В руке Тати крепко сжимала свечку, и лицо ее было до смешного серьезным.

– Пойдем ночью, после филина. Дурехи будут к тому моменту седьмой сон видеть.

Девочка кивнула, выражая согласие.

– Пройдем наверх через третью залу, там вторая дверь справа. Свяжем Дудлю, отроем ключ, и свалим.

Дудлей они прозвали настоятельницу монастыря – проворную и крепкую старуху, которая никогда не улыбалась и истово верила, что чем больше ты страдаешь в земной жизни, тем больше тебе воздастся в загробной. Эту веру она исправно доказывала делом, всячески издеваясь над своими подопечными.

Девочка не боялась старухи, но побаивалась того, что старуха могла сделать. Однако, страх был слабее ненависти. Ненависть заставляла ее просыпаться каждое утро. Ненависть вытаскивала ее из кровати. Ненависть заставляла ее запоминать каждую дверь, каждый замок, каждую нишу в стенах монастыря, в которую можно будет спрятаться, когда придет время. Ненависть заставляла ее читать молитвы задом наперед, и ненависть же заставляла ее думать, что это что-то значит.

– Трусишь? – осклабилась Тати. – Оська трусит!

Девочка взглянула на нее безбоязненно. Здесь, в приюте, была не жизнь. Чем бы ни кончилась эта затея, смертью или очередным голодным странствием, все было лучше, чем существовать здесь полуживой ветошью.

– Ты со мной до конца?

– До конца, – Тати протянула ей мизинец, как клятвенный знак. Девочка протянула ей свой.

Девочка лежала в кровати, не смыкая глаз. В ней бушевало волнение, предвкушение и решимость рискнуть всем. Под одеялом соседней кровати поблескивали две хитрые искорки, смотревшие на девочку заговорщицки.