В нашу сторону летят и, не долетая, рвутся немецкие ручные гранаты. «Психические», — называют их партизаны. Треску много, а толку мало.

Враги начинают отползать, они думают уйти от удара, но с флангов их встречает ожесточенная стрельба.

Это работают успевшие подойти наши обходные группы.

— Надо кончать, — говорит очутившийся рядом со мной Иван Иванович, — надо кончать, прежде чем им подмога будет. Кайки!

И он командует:

— Ура, вперед! В атаку! Бей фашистов!

Я слышу, как навстречу нам, с другой стороны несется «ура». Среди голосов узнаю голос отца и Души.

Мы поднимаемся и, перескакивая через кочки, напрямик бежим к последним кострам. Впрочем, сопротивления нам не оказывают.

С другой стороны лощины появляются партизаны.

Ниеми делает три насечки на ложе своей винтовки и торжествующе смотрит на меня. Понимаю. Счет открыт!

У камня, на котором стоит рация, уже возится Последний Час. Рядом сидит Кархунен. Поодаль Даша перевязывает раненых.

Душа склонился над плащ-палаткой Ивана Фаддеевича.

Ниеми подходит ко мне и с укоризной говорит:

— А сколько карателей все-таки скрылись, проскочили. Рано вы начали.

— Еще секунда, и было бы совсем поздно, — отвечаю я и подхожу к Ивану Ивановичу.

Он наклонился над убитым офицером и вытащил из кармана френча пачку документов. Но едва только прочитал первые строки, как выпрямился, вскочил на ноги и, торжествуя, закричал:

— Он! Я сразу узнал! Только боялся обознаться, а теперь ясно — он.

— Кто он?

— Арви! Жаль только, что убит. Не удалось мне поговорить с ним по душам. Он у меня в двадцать втором году сапоги снял. Я поклялся, что найду его хоть на краю земли и сниму с него сапоги. Вот он лежит — и кайки. Раньше у нас была одинаковая нога. Посмотрим. — И Иван Иванович стаскивает с ноги офицера сапог — рыжий, на толстой подошве, с загнутым носком, — затем снимает второй и, скинув свои истрепанные сапоги, надевает офицерские. По улыбке, осеняющей его лицо, я понимаю, что сапоги пришлись впору.

— С Арви покончено. Теперь очередь за Эйно, — говорит он торжествующе.

Партизаны, окружившие Ивана Ивановича, смеются, щупают новые сапоги.

Каратели вынуждены были принять бой, не успев обуться. Сапоги их стоят около разметанных костров, некоторые съежились от огня и обгорели, другие продырявлены пулями, искорежены разрывами гранат. Мы ищем сапоги получше, чтобы сменить свою истершуюся обувь, но не так-то легко подобрать подходящую пару.

Мне этого так и не удалось сделать. Впрочем, и времени для этого не было. Меня позвал комиссар.

Шокшин докладывал ему:

— У нас убито два и легко ранено три человека. Шестьдесят семь неприятельских трупов.

— Это успех, — говорит Кархунен, и глаза его сияют. — После перерыва вновь налаживать такой радиоприемник очень приятно. — Он глядит на радиста и сдвигает пилотку на затылок. — Впрочем, сейчас не успеем. На следующем привале. Нельзя задерживаться. Немедля вперед!

Во время боя я размотал всю катушку. Осталось патронов только на один диск. Надо взять трофейный автомат с запасом патронов. Я выбрал получше. Вижу, Сережа Жихарев вытаскивает из финского мешка продовольствие.

Другие делают то же самое.

— Был бы хороший пулеметчик, а продукты всегда найдутся, — говорит Ниеми, обращаясь к Сереже. — Где костер, там и жизнь, — продолжает он, — а где пюре, там и счастье.

Действительно, такая победа, как наша, — счастье. Особенно если после этого можно подзакусить и отдохнуть.

Но в мешках у солдат продуктов очень мало, дневная порция. Значит, позади следует обоз.

Ко мне подходит Душа. В наступающей вечерней полумгле еще явственнее белеют бинты на его перевязанных руках.

— Беда, — тихо говорит он мне, — беда.

И, приблизив губы к моему уху, шепчет:

— Иван Фаддеевич опять ранен. Не мог удержаться, приподнялся посмотреть бой, и шальная пуля в живот.

— Не может быть! — Даже страшно подумать, что слова Ямщикова могут быть правдой.

Я поспешил к плащ-палатке Ивана Фаддеевича, над которой склонился комиссар.

— Я знаю, Василий, зачем ты пришел, — тихо сказал Иван Фаддеевич.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, Ваня? — удивился комиссар. Он и в самом деле не понимал.

— Так какой же ты тогда к черту комиссар? Я ведь не маленький, не хитри. Жизни у меня и на полсуток не хватит. А идти надо быстро, очень быстро. Из-за меня идут медленно. Бегом такую тяжесть не понесешь. Раз уже я обречен, зачем же из-за меня других под удар ставить?

— Что ты! Что ты, Иван Фаддеевич! — Комиссар даже руками стал отмахиваться от того, что говорил командир.

— Неужто ты решил из-за двух-трех часов моей жизни других губить? Не думал я так плохо о тебе, Василий.

Тяжелый клубок подкатывается к моему горлу.

И сейчас, шаг за шагом вспоминая жизнь Ивана Фаддеевича, я хочу так жить и так умереть, как умер он.

— Я с тобой, Ваня, посоветоваться хочу, — сказал Кархунен. — По намеченному раньше маршруту мы должны пройти через шоссе на Каменное Поле. Но там нас, наверное, уже ждут. Можно избрать северный вариант на Кузовнаволок — и там нас у другого шоссе наверняка поджидают немецкие десантники. А если пойти прямо на восток, то можно не пересекать ни одной дороги. Надо только переправиться через Олень-озеро. Если мы с тобой думали, что это невозможно, то лахтари тем более так считают. Вот мне и кажется, что надо использовать этот шанс. Тогда мы пойдем напрямик и выйдем в расположение дивизии Лундстрема. Как ты посоветуешь, Иван Фаддеевич?

— Надо подумать. Я вот сегодня ночью не спал и все думал об оленях. В следующие походы обязательно нужно оленей с собою брать. Там, где пройдет человек, там и они пройдут. И всегда в отряде будет свежее мясо, его не надо на спине таскать. А про озеро я подумаю… — И он застонал.

— Иван Фаддеевич, — тихо позвал я.

Он не отвечал.

— Да отстаньте вы от человека! — рассердилась Даша. — Дайте хоть часок отдохнуть! Я даже не понимаю, как это он терпит? Отойдите подальше.

Даше хотелось плакать.

Отряд снова готовился к маршу.

Кархунен медленно поднялся с камня и дал знак. Партизаны подняли за четыре конца плащ-палатку и, стараясь не спотыкаться, понесли ее.

Отряд шел к Олень-озеру.

По-прежнему моросил дождик. Мы шли по темному лесу, ноги у нас промокли, гимнастерки и ватники — хоть выжимай. На шее у меня висел автомат, в заплечном мешке лежал ППШ. Передо мною с новой рацией на спине шагал Последний Час.

— Вот, Сынок, поработаем вовсю!

Три раза по радио мы сообщали в Беломорск, что хотим переправиться через Олень-озеро.

Эта переправа, особенно когда по следам идут враги, казалась рискованной, просто безнадежной, и в штабе думали, что легче переходить через два шоссе и выходить лобовой атакой на ожидающего нас противника. Два раза нам запрещали переправу и только в третий раз пошли на уступку и разрешили. В радиограмме сообщалось, что добытые нами документы получены. Мы просили прислать к месту нашего выхода на берег, около двух скал, самолет, чтобы забрать тяжелораненых.

Теперь, кроме Ивана Фаддеевича, нам приходилось нести, сменяясь, еще двух товарищей. У одного миной были оторваны все пальцы на ноге; другой съел сразу все полученные сухари и теперь не мог идти от слабости. Пришлось нести и его, хотя почти у всех партизан опухли ноги. Каждый раненый и больной замедлял движение отряда.

Лицо Ивана Фаддеевича покрылось пятнами. Он часто закрывал глаза и, только когда несущие его товарищи спотыкались о кочки, тихо и протяжно стонал. Боль теперь не оставляла его ни на минуту.

И при виде его страданий каждый утешал себя тем, что уже сегодня в госпитале в Беломорске первоклассными врачами в прекрасных условиях командиру будет оказана настоящая помощь.

О положении на фронтах нам почему-то не сообщили. И Кархунен, и я, да и все другие только об этом думали.