— Отлично живем, товарищ начальник, — почти крикнул тот и побежал обратно в дом господ.

Он пробежал неприбранную большую комнату и повернул ключ в замке. В комнате на огромной медвежьей полости спал управляющий со своей молодой женой. В углу у печи дремал, поблескивая широкой лысиной, Ялмарсон и храпел кассир, положив под голову опустошенные портфели.

— Вставайте, полость нужна начальнику, — разбудил их Лундстрем.

Сквозь черноту небес булавочными головками блестели звезды, и от снега ночь казалась еще темнее и от густой темноты холоднее. И в этой холодной тьме слышно было по скрипу полозьев, по приглушенному разговору людей, по редким движущимся уголькам трубок и сопению лошадей, как проходит мимо обоз.

— Ну, едем, что ли? — сказал Коскинен.

К ним в темноте подъехали розвальни. Лошадью правил незнакомый мужчина.

— Я кучер управляющего. Он приказал мне не оставлять нигде лошадь, — пробасил он.

— Ну и ладно, — весело сказал Лундстрем. — Лошадь управляющего, кучер управляющего, пусть будет матрац и одеяло тоже управляющего. — И он взвалил на розвальни теплую полость и оленьи шкуры.

Коскинен сел в розвальни, и уже на ходу вскочил в них Лундстрем. Покрываясь шкурами и сразу впадая в глубокий сон, он успел еще пробормотать:

— Отлично живем, товарищ Коскинен, лучше нельзя!

Они шли на юг по хрупкому насту с винтовками и небольшими узелками за плечами. Много ли у лесоруба имущества! Ветер швырял им в лицо пригоршни колкого снега.

Холодный вечер незаметно перешел в ночь.

Инари шел впереди других. Он пригибался, изо всех сил нажимал на палки, отталкивался, выпрямлялся и рывком выносился вперед.

Инари увлекало это ритмичное непрерывное движение. Он слышал за собой горячее дыхание идущих на лыжах товарищей, шуршание и поскрипывание лыж.

Белые мохнатые хвойные лапы нависали над дорогой, задевали Инари. Он вздрагивал, оглядывался и видел, что ушел от товарищей далеко вперед. Он останавливался и нетерпеливо ждал, пока подтянутся остальные. И они подтягивались: и Унха Солдат, Каллио, Сунила и другие.

Сара не хотел отставать от своих молодых приятелей.

Медный Котелок догнал их, когда они уже уходили с лесоразработок; только к вечеру удалось ему разыскать свои лыжи, в общей сутолоке захваченные в обоз. Здесь был еще молодой лесоруб и много других, знающих друг друга по именам.

И всех их подняло с места одно и то же чувство и объединила и направила одна воля.

Через двадцать пять километров устроили короткий привал.

Холодная хвоя не хотела разгораться, от нее шел плотный дым:

— Здорово устал я, ребята, — пожаловался Сара.

— Что ж, оставайся у костра, жди обоза, — посоветовал ему Инари.

Но Сара обиделся и замолк.

— Вот бери пример с Айно, она хоть женщина, а в строю идет.

Айно-стряпуха действительно оставила своего трусоватого мужа с лошадью в обозе, а сама взялась за винтовку.

— Пусть не ругают нашу семью, один из нее с винтовкой.

Лесорубы засмеялись.

— Здорово лес шумит, ребята!

— Должно быть, недавно метель была, ни одного следа не видать.

— Партизаны, вперед!

Привал окончился, и снова они все быстро пошли по узкой заметенной тропе на юг.

Через двадцать километров первое небольшое селение.

Они шли быстро, и время шло с ними рядом, они собирались достигнуть селения около рассвета.

Горячее дыхание ледышками оседало на их шарфах, и, хотя им было жарко, кончики ушей покалывало тысячью острых иголок.

Инари не умел найти сразу для своей роты ровный и спокойный шаг. Он сам шел вперед. Если бы Инари чаще оглядывался назад, если бы не забывал о том, что не всякий ходит на лыжах так же быстро, как он, то привел бы к деревне своих ребят не на таком выдохе, не такими ворчливыми, и, может быть, они пришли бы даже раньше. Не пришлось бы каждые пять километров подолгу стоять и поджидать растянувшуюся по снежной равнине вереницу.

Почти перед самой деревней Инари заметил пламя ракатулета.

У огня были лесорубы с соседних лесоразработок. Их вел Сунила… Семнадцать человек. Отряды соединились.

Инари, взяв с собой Каллио, отправляется снова вперед.

Они взбираются на невысокий, занесенный снегом, поросший лесом холм. Вот чернеют разбросанные кубики строений. И Каллио почему-то кажется, что они живые и движутся. Он протирает глаза. Чепуха, домики стоят, как стояли, как положено им от века.

— Спать очень хочется, — немного стыдясь непозволительной слабости, говорит Каллио.

— Через часок-другой отдохнем, — успокаивает его Инари.

Ему не верится, что сам-то он не спит почти двое суток.

«Как это может быть, — усмехнулся он, — голова-то у меня совсем свежая!»

И, оттолкнувшись палками, он пошел вниз, на селение. В темноте снег обманчив, как при ярчайшем солнечном свете, когда теряют свои очертания все овраги, балки, выбоины и нанесенные на пенек пуховые снега сугробов. И тогда, если ты спокойно оттолкнулся и пошел по мягкому склону вниз, не миновать тебе неожиданностей. Легкая тень окажется глубокой канавой, через которую неожиданно пронесут тебя легкие лыжи, блеск луны на снегу встанет бугорком, с которого надо прыгнуть; берегись, постарайся устоять на ногах.

Вот и сейчас лыжи несут Инари и Каллио вниз по склону, и они пригнулись, им приходится приседать и выпрямляться, встречая снежный рельеф совсем не таким, каким он лежал перед ними всего четверть минуты назад. Да и сам скат гораздо больше. Но вот он окончился.

Инари и Каллио круто затормозили у самого въезда на улицу. Впрочем, только название было, что улица. Но здесь начинался телеграф. Товарищи остановились перевести дух и оглядеться. Затем совсем спокойно, как обыкновенные путники с севера, которые торопятся успеть к навигации на Саймский канал, они пошли по деревне, не обращая внимания на проснувшихся собак.

Так прошли они через всю деревню к другому ее концу.

От одного домика, ничем не отличавшегося по виду от других, начинали свой торжественный ход телеграфные столбы.

Товарищи прошли через всю деревню и вышли на дорогу. По дороге прошли они метров полтораста, и тогда у телеграфного столба Инари остановился. Столб пел свою заунывную тонкую песню.

— Дай топор, — попросил Инари, и Каллио вытащил из-за пояса свой топор.

Инари примерился и стал подрубать стоящую у самой дороги стройную высокую сосенку.

При температуре ниже 30 градусов по Цельсию звук глохнет около самого топора.

Хоть бы краешком уха подслушать, о чем летят телеграммы по телеграфному проводу: объявило ли уже правительство Суоми войну Советской России, какие дела на фронте, что слышно в Хельсинки и как шевелятся ребята на предприятиях. Но столб пел по-прежнему только свою тонкую, жалобную, тоскливую песенку.

Инари быстрыми ударами отделил от ствола тонкие смолистые ветки. Затем высоко поднял легкую сосенку над собой, раскачал и обрушил на тонкие нити проводов.

Провода, как паутина, разорвались и тугими, негнущимися кусками пошли книзу.

— Это от мороза, — сказал Каллио.

Телеграфная линия теперь кончилась на двадцать два километра южнее. Никто не мог дать знать военным властям о приближении красных партизан.

— Теперь иди и скажи Унха, что деревню можно занимать; пусть пошлет ко мне двух часовых.

Каллио пошел к отряду, а Инари, снова оттолкнувшись палками, пошел в сторону от дороги; он шел сейчас не торопясь, и в тяжелой медлительности его движений уже видна была усталость. Больше всего сейчас его, казалось, волновало то, чтобы его след — обе лыжни — оставался отчетливо виден на не тронутом еще снегу. Пройдя метров с двести, он повернул и пошел к дороге по своему следу обратно. Он пересек дорогу и прошел метров двести в другую сторону и затем возвратился к месту, где его оставил Каллио. Когда минут через пятнадцать к нему подошли двое часовых, он сказал им: