Она пошла по едва приметной тропинке, потом тропинка затерялась в кочках, на кустиках замерзали голубые ягоды гоноболи.

Эльвира уходила от деревни и перепрыгивала с кочки на кочку.

И вдруг сильные руки обняли ее, и она увидела сияющие в жесткой щетине небритого лица темные глаза. И Олави воскликнул:

— Все в порядке, ребята, раскладывайте костер!

Эльвира увидела еще двух парней. Олави взял из ее рук мешок. Они жадно стали есть лепешки, разрывали зубами доброе оленье мясо.

— Ты совсем такая же, как и была, — сказал Олави.

— Олави, почему ты не пришел прямо домой? Папа будет просить тебя.

— Тише! Нельзя, Эльвира. Никто не должен знать, что я был здесь. И про этих товарищей тоже. Понимаешь?

— Значит, мы опять расстанемся?

И они ушли в лес от товарищей.

Он ее целовал и рассказывал, что по ту сторону границы власть в руках лесорубов и батраков и на них лахтари хотят напасть.

Он ее обнимал и говорил, что срок его каторги кончился, что лесорубы должны быть настороже и что он с товарищами привез оружие для лесорубов и батраков, и если про это узнают, то его, и товарищей, и ее повесят.

Она говорила, что все время думала о нем, и как это хорошо, что у него снова длинные волосы. Неужели он не хочет увидеть, как выросли Нанни и Хелли?

Он говорил, что скоро увидит их и будет с ними, что оружие они спрятали и что она должна дать знать об этом Сунила — он работает лесорубом у акционерного общества «Кеми», в двадцати километрах на север, в бараке № 13, — и он должен прийти за этим оружием и переправить его на пароме дальше, к батракам, и что это очень и очень важно.

Она знала, что он говорит правду.

— Я из-за тебя таяла, как льдинка на солнце!

Они пошли к костру.

В медном котле закипал кофе, и молчавший до сих пор Лундстрем спросил соли, чтобы заправить кофе. И Эльвире стало совестно, что она впопыхах забыла положить в мешок соли, но паренек ее успокоил:

— Ничего, и без соли выпьем кофе.

Эльвира смотрела, как исчезали они за деревьями, потом нагнулась и стала собирать сучья и, набрав полный мешок, пошла домой.

Начался частый и липкий снег.

Уже темнело, когда она пришла. Нанни, не раздевшись, спала на кровати.

Распрощавшись с Эльвирой, товарищи пошли обратно и остановились в лесной сторожке километрах в двух от того места, где в зарослях подо мхом был спрятан транспорт. Когда они подходили к сторожке, Лундстрему казалось, что вот здесь они получат новый груз и понесут его опять к селу, к остальному транспорту. Плечи его так привыкли к ноше, что, казалось, тосковали по ней.

После плотного ужина наступил глубокий сон.

Ночью пошел густой липкий снег и сразу рассыпал по лесу звериные, птичьи и человечьи следы.

Товарищи весь день, не выходя, провели в избушке.

— Про какую гармонь говорила Эльвира? — полюбопытствовал Лундстрем.

Но Олави отмахнулся:

— Дело прошлое, — и как-то ласково улыбнулся.

На другой день пришла утомленная Эльвира и сказала, что Сунила знает все и через два дня примет оружие.

Товарищи решили пойти на лесозаготовки. Лундстрем хотел поехать на юг уже по железной дороге.

Они не успели далеко отойти от села Куолаярви. В другом селе, километров за пятьдесят, они узнали новость.

Две женщины отыскивали в лесу около села ушедшего оленя. Нашли они его около кучи вкусного мха, и под этим мхом было скрыто много оружия.

Надо бы этим бабам молчать, но они перепугались и побежали к ленсману и все, как перепуганные сороки, выложили ему. Ленсман, взяв в подмогу отделение расквартированного в селе отряда, пошел в лес и, подтвердив протокольно бабьи россказни, конфисковал находку и привез ее в отряд.

Теперь, говорят, местные «активисты» получают конфискованное оружие. Но интересно знать, откуда это оружие могло появиться в наших местах. Правильно говорят, что в эту зиму произойдут разные неожиданные события.

Товарищи уже не слушали этих рассказов и пересудов. Ясно было одно: транспорт провалился. Это больше, чем могло вынести самое крепкое сердце.

И они стояли ошарашенные, среди двора, боясь произнести слово и поднять глаза друг на друга.

«Коскинен ошибся во мне», — горько подумал Инари.

«Значит, все было напрасно», — ныла душа Лундстрема.

Олави думал о том, что творится сейчас с Эльвирой, и, потупя глаза, молчал.

И ни один из них долго не мог произнести ни слова. Постигшее их несчастье казалось безмерным.

В Хельсинки 3 июня 1904 года, в четверг, в 11 часов утра, генерал-губернатор Финляндии, жандармским сапогом попиравший все права и свободы финляндских граждан, настойчивый приказчик первого русского помещика, самодержца всероссийского, императора Николая Второго, Н. И. Бобриков отправился на заседание сената. Подымался он по внутренней лестнице сената один. При повороте в хозяйственный департамент раздались последовательно три выстрела. Одна пуля ударилась в орден и только контузила, другая скользнула вдоль шеи, третья попала в живот и оказалась смертельной. Однако генерал-адъютант Бобриков «продолжал свой путь и смог войти в помещение департамента». В это время на площадке лестницы раздались два новых выстрела: убийца покончил с собой.

Стрелял в душителя Финляндии вице-геравдинг камер-ферванд Евгений Шауман. Известие об этих двух смертях облетело всю Финляндию, весь мир и было встречено слезами восторженного сожаления о безвременно погибшем молодом герое, «честно исполнившем свой долг», Евгении Шаумане, чья могила была осыпана цветами.

Вот почему портрет Евгения Шаумана висел над столом поручика Лалука, сына мелкого чиновника, сверхштатного копииста при сенате.

Возвратившись домой из сената, отец поручика в тот день долго оплакивал Шаумана. Поручик — а поручику тогда было только четырнадцать лет — видел своего отца плачущим первый раз. Он запомнил еще, как отец подписал адрес, выражавший сочувствие отцу Евгения, опальному сенатору Шауману, и сказал матери:

— Ну, старуха, нас могут за это прогнать со службы.

Мать ничего не ответила. Вечером они пошли в кирку и молились. Пастор произнес горячую проповедь, и на улицах люди ходили, как в большой праздник.

Вот почему портрет Евгения Шаумана висел над столом поручика.

Но рядовой Унха мог обо всем этом не знать.

Он знал тяготы жизни торпаря и лесоруба и даже не подозревал о том, что отец Шаумана считал, что торпарь должен навсегда оставаться торпарем. И он не очень разбирался в том, кто лучше: губернатор Николая Второго или ленсман его родного прихода, когда во всех кирках финляндской республики был прочитан приказ об очередной мобилизации.

В конце 1919 года всех здоровых парней прихода призвали, ощупали мускулы, постучали пальцами по спине, признали годными и направили в казарму. Унха тоже был с этими ребятами, но в казарму не пошел, а отправился на север на лесоразработки. Через два месяца нашли его в лесной хижине, арестовали и в наручниках отправили в город Улеаборг. Там он в первый раз увидел железную дорогу. Наручники натирали ему кожу у запястья.

В Улеаборге зачислили Унха в северный егерский батальон; всего прослужил он в армии год и восемь месяцев, из них — два месяца штрафных за дезертирство.

Восемь месяцев из этого срока отбывал он в пограничном отряде поручика Лалука.

Здесь Унха научился владеть оружием — винтовкой русского образца 1891 года, трехлинейной и облегченной винтовкой японского образца.

Поручик Лалука на судьбу свою не жаловался, но в глубине души считал себя обиженным.

Мало того, что приходилось жить ему в этой собачьей местности, в пограничной холмистой тундре, — присылали для службы самых отпетых ребят, прямо из дисциплинарных рот.

— Лечь!..

— Встать!..

— Бегом марш!

— Кру-у-у-гом!..

И Унха стискивал челюсти — шестнадцать килограммов колотили по спине, и винтовка в руке делалась скользкой от пота.