Командиры обращались с ними, как с собаками; правда, поручик Лалука был лучше других, он по вечерам приходил в казарму и читал вслух старые стихи Руннеберга и рассказы Юхани Ахо.

Поручик с помощью двух фельдфебелей приводил этих парней в христианский вид, но, по его мнению, всю работу тормозил находившийся в том же селе Народный дом, где было много социалистов. Патриотов, но все-таки социалистов.

— Знаете, фельдфебель, почему так растет безнравственность?

— Не догадываюсь, господин поручик.

— Из-за увлечения социализмом. Влияние социализма расслабляет твердость характера людей и создает из них жалких слуг своих страстей.

Потом поручик помолчал немного и вдруг приказал:

— Поставить пикет у Народного дома. Никто из нижних чинов не имеет права туда заходить!

«Мы помним, что на ледяном побережье у Колы, в суровых окрестностях Архангельска, в снежных тундрах Сибири и пустынной земле Чуди обитает безмолвная толпа финских братьев, ожидающих избавления от мрака и мучений. Мы ждем своего Александра, своего завоевателя, который пойдет, предшествуемый финляндским знаменем и сопровождаемый финской культурой. С его появлением настанет наш день, и тогда мы выступим гордые и свободные, тогда могучие борцы севера внесут благо цивилизации в полярные страны, тогда Швеция вновь войдет в свои границы от Зунда до реки Торнео, а юная и великая Финляндия объединит свое царство от Балтики до Берингова пролива, охватывая Ледовитый океан. Будем ждать; эта надежда поддержит нас вплоть до новой и отрадной великой борьбы…»

Здесь поручик задыхался от восторга и думал, что, может быть, ему суждена судьба великого Александра. И почему же такие мысли не заставляют волноваться солдат?

А они сидели, глядя куда-то мимо него и как будто ни о чем не думая. Но они думали.

Ниемеля думал, что если еще раз его ударит фельдфебель по лицу, то он убежит, как Ялмар в прошлом году.

Керанен вспоминал про письмо из дому. Он уже боялся получать письма из дома, ничего в них не было хорошего.

Унха думал о том, что в этом году кончается его служба, он еще успеет поработать в лесу — как это хорошо: вдыхать морозный сосновый воздух и наваливать раскряжеванное дерево на панко-реги, — и еще он думал, что завтра вечером он пойдет в Народный дом — его пригласили рабочие, там будет спектакль, а фельдфебелю скажет, что ходил в клуб Суоэлускунта.

Пененен за спинами товарищей мерно, в такт речи поручика, в дреме посапывал. Он сегодня два часа стоял под ружьем — в наказание. За плечами был мешок с песком, а когда кончились эти два часа, под ногами было мокро. Снег растаял.

И только один Таненен, вылупив свои рачьи глаза на офицера, вслушивался и старался что-то сообразить. Но в голову лезла разная чертовщина. Например, какое хорошее сукно пошло на мундир господина поручика или почему ему так нужен какой-то Берингов пролив, когда сейчас на берегу озера такая благодать. Золото, багрянец, сквозная желтизна березовой листвы и тихая, гладкая-гладкая, зеркальная вода. Эх, разложить бы костер, слушать, как медленно потрескивают сучья, и, пожалуй, спать…

Поручик на судьбу не жаловался, но ему втайне было обидно, что сидит он в такой глуши, где никаких событий произойти не может и никак не проявить себя инициативному боевому человеку. В воскресенье вечером солдат отпустили из казармы, и они пошли в клуб Суоэлускунта — Шюцкора.

Там были девушки, и приехавший из города седой лектор рассказывал о голоде в России и о том, что надо собирать средства и помочь «страдающим братьям карелам». И все сидели, слушали и ждали танцев.

Унха вспомнил про спектакль в рабочем клубе и пошел туда.

За ним увязался старик. Старик прихрамывал и говорил:

— Вот и карелы братьями стали, а я помню, этот же лектор, только совсем черноволосым он был тогда, приезжал к нам лет двадцать назад и разорялся, что нельзя пускать коробейников из Карелии, что эти карелы — православные коробейники, агенты Николая Второго, и что никто из честных финнов ничего покупать у карелов не должен и в комнату их пускать не патриотично…

— Времена меняются, и песни меняются, — безразлично процедил Унха и, обогнув военный пикет, поставленный по приказанию господина поручика, чтобы солдаты не заходили в Народный дом с заднего крыльца, как условлено, пробрался в зрительный зал. Там среди публики был еще один военный.

Надо было прийти в казарму к десяти.

На сцене актер говорил:

— Это вы нам показываете кукиш, мессер?

И другой нагло отвечал:

— Никак нет. Совсем не вам я кукиш показываю. Я так, сам по себе показываю кукиш, мессер!

Весь зал грохотал от смеха.

И когда эти чудаки Монтекки и Капулетти бранились и хватались за деревянные мечи, было очень забавно.

А время шло, вечерняя поверка приближалась. Не хотелось уходить, не узнав, что будет в конце пьесы.

Фельдфебель пришел в клуб Шюцкора, стал на пороге зала и переписал в свою записную книжку всех, кто здесь был, потом пошел в казарму, чтобы произвести вечернюю поверку.

По дороге его встретил поручик. Он шел под руку с фельдшерицей — круглолицей девушкой, смотревшей на него с обожанием; в руках ее был пузырек со спиртом из больничной аптеки. Девушка только что приехала из соседнего прихода, где ее сестра работала заведующей почтовым отделением, и привезла секретный пакет поручику и несколько писем, которые он прочитал сразу же в передней клуба Шюцкора и пошел искать фельдфебеля, а она пошла с ним.

Фельдфебель очень удивился, видя свое начальство в таком волнении. Начальник сказал:

— Подтянуть всех, отпуска из казармы прекратить. Сказать дозорным и передать в заставу: если увидят подводы или лодки, которые идут с нашей стороны в Карелию, не замечать их, не обыскивать и не расспрашивать сопровождающих.

Он еще раз повторил свое приказание и радостно спросил:

— Понимаете?

Фельдфебель сказал, что понимает, хотя ему и не все было ясно.

И поручик, по-военному щелкнув каблуками так, что брызнула осенняя грязь, взял фельдшерицу под руку и пошел к себе, а фельдфебель пошел передавать многозначительный приказ и производить обычную вечернюю перекличку.

— Ниемеля?

— Здесь!

— Лехтинен?

— Здесь!

— Таненен?

— Здесь!

— Унха?.. Почему не отвечаешь?.. А, его нет!

Фельдфебель продолжал перекличку и, окончив ее, распустил солдат. Он пошел к Народному дому.

Пикет был снят, шел дождь. Фельдфебель взошел на крыльцо и стал ждать.

А на сцене люди умирали от неосуществимой любви, и Унха, забыв о вечерней поверке, жадными глазами смотрел на пестрый сумбур, и его одолевало настоящее горе.

Он не помнил, как очутился на крыльце, и, лишь увидев широкую спину фельдфебеля, в десятый раз читавшего афишу, почувствовал, что погиб.

Когда фельдфебель зашел к поручику, на диване у него полулежала фельдшерица, прическа ее была растрепана, а сам поручик, застегнутый на все пуговицы, сидя за столом, громко читал, обращаясь скорее не к единственной слушательнице, а к благородному портрету Евгения Шаумана — убившего генерал-губернатора:

— «Финляндия — то же, чем некогда была Греция, и финский народ есть другой греческий народ. Разве нет у нас островов — таких же, как греческий архипелаг? Разве мы не так же победоносно боролись с насилием, как они? Ведь у них также были свои Фермопилы и свой Саламин, и мы также спасали западную цивилизацию.

У них был Гомер, а у нас есть Калевала. Но наши герои сражались за более великое дело, чем греческие: Агамемнон, Менелай и Ахилл воевали за хорошенькую женщину, а Вейнемейнен, Ильмаринен и Леминкэйнен — за народное благо. Те брали города и разоряли их, а эти освобождали свет из каменных гор севера. Те действовали мечом, а эти — силою слова.