Бродячий торговец смутился, медленно вытащил из кармана огромный, красный с крапинками носовой платок, аккуратно сложенный, и стал бережно его раскрывать.

— Однако и мы имеем тоже заслуги перед рабочим классом, — сказал он.

Но, увидав, как спорщик разворачивает свой платок, Коскинен словно просиял: да, он вспомнил то, что несколько минут так мучительно пытался вспомнить. Он вспомнил, где, когда и как пришлось ему встретить этого бродячего социал-демократа.

— Да ты, прежде чем говорить, прополощи сначала свой рот! — крикнул он гневно. — Недаром ты носишь собачью фамилию Ялмарсон[16], я все вспомнил. И ты вспомни, как зовут меня. Яхветти…

— Коскинен! — с испугом сказал Ялмарсон и, потеряв всю свою самоуверенность, шепотом повторил: — Яхветти Коскинен!..

— Вспомнил! — торжествующе повторил Коскинен. — Восемнадцать лет прошло! Если ты будешь продолжать здесь врать, то я сейчас же расскажу всем, как ты торговал спиртом в Випури, как ты жульнически обокрал товарища, доверившего тебе свои деньги.

— Лучше арестовать его, к чертям собачьим, товарищ начальник, — весело сказал Каллио.

— Не стоит! Теперь он сам будет молчать, как проклятый, — усмехнулся в подстриженные усы Коскинен. — Так вот где нам пришлось с тобой встретиться!

И Коскинен направился дальше, к другим кострам и другим лесорубам. Рядом пошел Анти с неразлучным своим котелком.

Всюду толпились люди, деловито и громко разговаривая, и они были совсем такие же, как и вчера, и все-таки непохожие. Не то разговор их стал громче, не то они как-то выпрямились и стали стройнее, и глаза их утратили обычное равнодушие. Все это было так, но еще какое-то другое ощущение было разлито среди всех записавшихся в отряд. Они почувствовали себя хозяевами своей судьбы, своей жизни.

Когда потом Каллио пытался припомнить все то, что произошло в эти несколько отчаянно холодных дней февраля, он говорил:

— Нет ничего на свете лучше лесного шума. Как шумит лес! Ну так вот все эти дни похожи на самый хороший лесной шум. Словно не переставая лес шумел в наших сердцах.

Лыж не оказалось на том месте, где оставил их Анти.

Вот к этой огромной сосне прислонил он свои лыжи… теперь их не было на месте. Лыж для всех не хватало, это стало сразу ясно после собрания. Анти расстроился, он остался без лыж, а по следу найти похитителя нельзя. Слишком много здесь пересекающихся следов, а на площадке перед домом снег утоптан.

Анти готов был от ярости грызть кору на сосне. Ведь это же сущее безобразие — у него утащили лыжи. Он пошел жаловаться в штаб, самому начальнику Коскинену.

Инари и Каллио помогали одному лесорубу, поддерживая его под руки, подняться на крыльцо господского дома.

«Вот уже появились пьяные, новый беспорядок»,— с горькой усмешкой подумал, поднимаясь вслед за этой группой, Анти.

Полутемная комната была полна народу. Обеденный стол пододвинут вплотную к стене. У стола сидел Коскинен и о чем-то говорил с Олави, Лундстремом и рыжебородым лесорубом. Лундстрем громко просил всех выйти из комнаты, очистить комнату для короткого совещания штаба.

«Ах так! — со все усиливающейся горечью подумал Анти, и медный котелок звякнул у него за плечами. — Ах так! Заседать отдельно от всех, уже начальники появились, а порядка нет. Знаем!» И направился прямо к Коскинену.

Лундстрем отворил дверь в комнату, где сидели арестованные. Инари ввел под руки лесоруба к арестованным.

— Встаньте с кровати, — приказал он десятнику Курки.

Тот нехотя оставил койку. Инари уложил на нее лесоруба.

— Так вот, херра Курки, этого больного товарища, на место которого вы меня взяли, мы оставляем здесь. Он уже поправляется. И если с ним случится что-нибудь плохое или он не выздоровеет, отвечаете лично вы, херра Курки. Вы поняли все, что я вам говорил?

Курки утвердительно мотнул головой.

— Теперь вот возьмите обратно ваши драгоценные сигары, я курю только трубку, и, если позволит совесть, вы снова сможете продать их по той божеской цене, какую содрали с меня.

Он бросил на столик пачку сигар и, круто повернувшись, вышел из комнаты.

Подходя к столу, он услышал, как Коскинен говорил какому-то партизану (теперь Инари всех лесорубов, записавшихся в отряд, называл не иначе как красными партизанами):

— Что же, разрешаю искать тебе лыжи по всему отряду. Найдешь — возьми себе. Только не очень грохочи.

Партизан этот, ничего не ответив начальнику, пошел к выходу.

В комнате было почти темно. Лампа коптила.

— Ты ведешь первую роту свою передовым отрядом, Инари, и выводишь ее в десять вечера. Дорога на село Куолаярви — самая короткая. В два часа ночи выходит вторая рота, Вирта, твоя, сразу же следом все обозы с припасами, женщинами, слабыми и всеми, кто идет с нами, но не записался в батальон. Потом третья рота. Связь постоянная — двусторонняя. Ночевки в деревнях — по преимуществу, дозоры и часовые обязательны, — тихо, но уверенно говорил Коскинен.

— У меня большой обоз — тридцать казенных лошадей, остальные возчиков.

— Добровольные?

— Да. Нескольких я мобилизовал. — Это Олави говорит о порученном ему деле.

Инари встает.

— Мне надо идти. Ведь скоро моей роте в дорогу.

— Что же, доброго пути. — И с неожиданной ласковостью Коскинен протягивает руку Инари. — Доброго пути, товарищи!

На пороге Инари оборачивается:

— Я бы все-таки десятников, Ялмарсона и управляющего расстрелял к чертовой матери. Вспомни, как эта сволочь с нашими ребятами расправлялась в восемнадцатом. Вспомни о смерти Викстрема.

— Инари, иди к своей роте!

Коскинен встал. В полутьме зимнего вечера он, казалось, стал выше.

— Коскинен, вспомни, в восемнадцатом году мы были мягки с лахтарями, Коскинен, вспомни, мы потом признали это своей ошибкой.

— Инари, иди к своей роте и… знай: я подписывал письмо товарищу Ленину третьего сентября, в восемнадцатом году, я помню обо всех наших ошибках и не повторю их. Иди к своей роте, Инари, и предупреди партизан обо всем, что я сказал. Это относится и к тебе тоже.

Инари вышел, хлопнув дверью.

Звезды толпились на просторном, низком, черном небе.

«Отличный будет путь, — подумал он, — только бы Хильда в дороге не замерзла».

Лундстрем очнулся оттого, что его кто-то шлепнул по плечу. Он с трудом раскрыл веки и долго не мог прийти в себя и понять, где он и что с ним происходит. Одно было ясно, что он сидит на табурете и лампа коптит. Потом он осознал, что похлопывает его по плечу Олави. От Олави пахло морозом.

— Проснись, обоз готов, время идти!

Откуда-то издалека долетал до него знакомый голос. Он вскочил и почувствовал, что ноги не держат его. Как будто бы волна качнула его.

— Время выходить!

Он подошел к столу. На венском стуле, уронив голову на стол, молча сидел Коскинен.

«Я не должен был засыпать», — подумал Лундстрем и толкнул слегка Коскинена.

— Пора!

— Что? — вскочил с места Коскинен, как будто он и не спал, а только все время настороженно ждал этого прикосновения. Он вытащил из бокового кармана часы на толстой массивной серебряной цепочке и щелкнул крышкой. — Да, время — два часа. Я спал на десять минут больше, чем назначил себе.

Он спал сорок минут впервые за сорок три часа.

Умывались они снегом. Для этого нужно было отойти подальше от крыльца. У крыльца снег обледенел.

Было отчаянно холодно, и кончики пальцев сразу же начало покалывать.

Площадку за домом обступал непроглядно темный лес. Отдельные столбы были неразличимы в этой сплошной мгле. И только около костров ночь отступала, но костры медленно потухали.

Лундстрем услышал хруст пережевываемого лошадьми овса и почувствовал запах лошадиного пота, его обдал теплый пар дыхания животных.

— Уже пошел обоз, — с удовлетворением сказал Коскинен, и первый раз Лундстрем услышал в его голосе ласковые нотки. — Живем, парень, отлично живем! Отлично! Вот бы на панко-реги теплую полость, тогда и на ходу часик можно было бы поспать, — радостно сказал Коскинен и опустил свою руку на плечо Лундстрему.