И только мысль о том, что, выполняя приказ, в эти тяжкие для Родины дни мы на боевом посту, приносила утешение. В эту минуту вспоминались самые горячие схватки с врагом, в которых довелось участвовать. И с особенной яркостью вставали все ошибки, самые маленькие упущения. Из-за того что Ниеми выстрелил раньше, чем надо, в тот раз белофиннам удалось уйти. Из-за того что я, пройдя по тропе в разведке, не заметил мину, у товарища, шедшего за мной, была оторвана нога. Оттого… Да разве вспомнишь все! С каждой схваткой рука делается тверже, глаз острее, нервы крепче.

Я рад, что сейчас Аня не с нами, я хочу думать, что сейчас она в полной безопасности. Сегодня она, наверное, отлично пообедала: на первое щи, на второе гречневая каша с мясом, на третье компот из сушеных фруктов или стакан горячего какао. Я готов петь от того, что она дома и вечером может пойти на спектакль Театра музыкальной комедии. Для этого она пройдет два широких моста и на втором обязательно залюбуется видом на взморье, на бревенчатые дома, в окнах которых сверкает расплавленное солнце.

Милая моя Аня! И я вспоминаю, как поешь ты русские песни, протяжные, лучше которых нет ничего на свете. Голос у тебя грудной, низкий, в школьном хоре ты была зепевалой…

— Сынок, — подходит ко мне Даша, — тебя зовет Иван Фаддеевич.

Я быстро догнал носилки и пошел рядом с ними.

Стоял летний светлый вечер. Над нами малиновые облака и зеленое, как молодая трава, небо. Такое небо и не приснится — оно может быть только наяву.

И под этим высоким и сказочным небом на плащ-палатке покачивалось бледное лицо Ивана Фаддеевича с тонкими, иссохшими губами и глубоко запавшими глазами.

— Титов, — спросил он меня еле слышно, — по-честному скажи, какие новости с фронта? Не плутуй, как Василий, я ведь не маленький…

— Дела отличные. Немецкое наступление остановлено, фашисты отброшены назад и пока медленно, но отступают, — с отчаянием сказал я, зная, какие вести хочет услышать Иван Фаддеевич.

— Но почему ж Василий врет и говорит, что ничего не знает? Дай честное слово. Я знаю, ты честный парень.

— Честное слово! — говорю я и вижу, как затеплилась слабая улыбка в уголках пересохших губ.

— Спасибо, Сынок, — тихо, через силу говорит командир, — спасибо!

— Иван Фаддеевич, там у озера будет самолет, он доставит вас в Беломорск. Сам медицинский генерал сделает операцию, все будет в порядке.

— Нет, это не то, — по-прежнему едва слышно говорит Иван Фаддеевич и морщится от боли. — Нет. Ты меня не перебивай. Федора повезет самолет… Я здесь останусь… Успокой Василия, ты парень умный и поймешь, что не для того я от Посьета до Ухты на всех границах служил, в пустыне за басмачами охотился, товарищей из окружения в пургу выводил, чтобы бояться смерти в глаза смотреть. Потом, пойми же меня как следует… — Он стал говорить медленнее. — От каждого шага мне душу воротит. Уж лучше последние несколько часов полежу я в лесу, на сырой земле, в свое удовольствие. Будь человеком… — И, совсем обессилев, он закрыл глаза.

Я догнал Дашу.

— Будет жить Иван Фаддеевич? — строго спросил я у нее. — По-честному, по-комсомольски.

— По-комсомольски? — спросила Даша. — Ну, только тебе скажу. По-моему, сутки самое большее еще проживет…

— А чудо может быть?

— На то оно и чудо, на него нельзя рассчитывать. Вот если бы полный покой, и то… А тут все время трясут.

Я остановился, пережидая, пока пройдут все партизаны. Шли они гуськом, длинною вереницей, растянувшись почти на час пути. Шокшин был последним. Он держал под руку бойца и говорил:

— Я сразу понял, когда в тот раз все брились, а ты не стал, что ослаб парень. От комаров не отмахивался. Ну вот, Титов возьмет у тебя трофейный автомат. Легче станет. Подумай, ты прошел уже три четверти пути. Идти-то осталось всего четверть. Придешь — героем будешь, отдохнешь. А побреешься, так и девушки на тебя заглядываться станут… Вот и шагай! А ежели без приказа валиться спать будешь, то раз поднял, второй подниму с земли, а продолжать будешь — взыскание наложу.

И, помолчав, Леша добавил:

— Будь мужчиной! Знаешь, что говорил Антикайнен? Настоящий мужчина идет до тех пор, пока у него хватает сил, идет до тех пор, пока не упадет, после этого он подымается и снова идет и проходит еще вдвое больше.

Я взял автомат и положил к себе в мешок. Теперь там было два.

Мы с Шокшиным шли позади, а боец, кряхтя, прихрамывая и ворча, топал перед нами. Это был хороший боец, и сон, сваливающий его с ног, — неприятная случайность. Но тем злее были мы на него в ту минуту, потому что кому из нас не хотелось, забыв обо всех делах, упасть на землю и спать хотя бы час, полчаса, пять минут, минуточку… Земля так и манила к себе.

Потом я догнал Кархунена. Мы разговаривали с ним об Иване Фаддеевиче.

Здесь, на пути, как всегда, мы оставляли засаду. Часа через три отряд достигнет берега озера. Самолет будет к полуночи. И комиссар решил облегчить муки Ивана Фаддеевича — оставить его здесь с засадой, пусть отдохнет от тряски. Когда самолет придет, будет пущено несколько ракет, и тогда уже отдохнувшего командира принесут те, кто с ним останется.

А если самолет не прилетит, пусть партизаны рано утром принесут Ивана Фаддеевича к берегу, и там их будет ждать смена. Место встречи на берегу озера, у старой лесной рыбачьей избушки.

Отряд уходил к озеру. Здесь же, в лесу, рядом с плащ-палаткой, на которой мучился Иван Фаддеевич, остались Лось, Ниеми, Иван Иванович и я.

Мешки мы сняли и передали другим, а патронов и гранат нам оставили усиленную порцию.

Даша долго давала наставления Ивану Ивановичу, как надо обращаться с раненым, а потом, даже не попрощавшись ни с командиром, ни с нами, махнула рукой и пошла прочь.

— Ну, Вася, желаю успеха, — тихо сказал Иван Фаддеевич склонившемуся над ним комиссару.

Кархунен бережно взял его руку в свою.

— Хорошо жили мы с тобой, — задумчиво произнес Иван Фаддеевич, — хорошо будет и вспоминать. Плохое-то оно скоро забудется, а вот хорошее — нет.

Я стоял рядом и видел его бессильную, замирающую улыбку. И был он мне в эту минуту дорог, как родной отец.

Кархунен осторожно положил руку Ивана Фаддеевича на плащ-палатку.

— Ну, прощай, — сказал он и встал.

Ему очень хотелось на прощание поцеловать товарища, но он не сделал этого: Иван Фаддеевич решил бы, что комиссар считает его смерть неизбежной.

— Ну, прощай, — повторил Василий. Он хотел еще что-то сказать нам, но раздумал и медленно, вперевалку пошел по тропе.

Следовало бы идти врассыпную, чтобы не оставлять дорожки, но тогда движение отряда замедлилось бы и тот, кто слаб, мог потеряться.

Мы остались одни с Иваном Фаддеевичем в вечернем лесу, в засаде у свежей тропы. Каждый нашел для себя бугорок, камень или кочку и быстро стал приспосабливать их, чтобы, лежа за ними, удобнее обороняться. Копать ячейки нельзя: сразу же проступала ржавая болотная вода.

— Сынок, — тихо позвал меня Иван Фаддеевич. Он лежал на спине, и глаза его были устремлены на ветви, густой сетью закрывавшие небо. — Вот, Сынок, — сказал Иван Фаддеевич, — у тебя завтра день рождения. Возьми мою финку!.. Что же ты, не хочешь от меня подарка брать?..

Для меня самым большим подарком было то, что сейчас он вспомнил о моем дне рождения. И от этого еще тяжелее было снимать с цепочки его финку. Но чтобы не обижать раненого, я снял нож.

Я уж говорил, что это была чудесная вещь, ножны лопарской работы из оленьего меха, а на плоском лезвии выгравировано скорописью: «Мертвые не кусаются».

— Эта надпись касается только врагов наших, — промолвил мне командир. — Ты помни, Сынок, не про нас она. Мы и мертвые должны кусаться. Вот! Что ж, даже спасибо не говоришь?..

— Спасибо, Иван Фаддеевич, спасибо, и не только за нож. — Но я не успел высказать Ивану Фаддеевичу, что теснилось в моем сердце: трижды прокуковал Иван Иванович.

Это был сигнал тревоги.

Мы знали, что враги преследуют нас, но никто даже и не предполагал, что их головная группа находится всего в одном часе ходьбы от отряда. Теперь же, сначала услышав треск ломающихся под ногами солдат сучьев, мы вскоре увидели и их самих.