Иван Иванович Кийранен — человек справедливый. Он не мог сделать поблажку только потому, что перед ним был его прежний начальник. А Елкину казалось очень обидным и то, что он сам рядовой, и то, что им командует его недавний подчиненный. Он все время обвинял командира в пристрастии и в грубости.

Во избежание осложнений Иван Иванович попросил, чтобы Елкина взяли из его взвода. Иван Фаддеевич согласился на это.

Теперь, шагая рядом с Елкиным и слушая его ворчание и жалобы, я сочувствовал Кийранену. Но, как бы то ни было, нытье Елкина не могло уменьшить радости от того, что наша уловка удалась и несколько карателей отправились на тот свет.

Мы шли с небольшими остановками всю ночь. И только когда солнце уже высоко стояло над лесом, вышли на место стоянки. Отряда там не было. Мы пошли по следу.

Я разрешил взять каждому по два куска сахару и по сухарю.

Теперь, когда мы шли, нагруженные драгоценной кладью, по знакомому пути, можно было разговаривать.

— Знаешь ли ты, Лось, по каким местам мы сейчас идем? Сто лет назад сюда приходил ученый и поэт, сын сельского портного, Элиас Ленрот. Он записывал у стариков песни-руны, из которых сложилась поэма «Калевала». В ней пелось о чудесной мельнице-самомолке Сампо. Это была мечта народа о счастье. И вот злая ведьма Лоухи хотела отнять это счастье у народа, и в жестокой битве разбилось чудесное Сампо, выкованное кузнецом Ильмариненом. Много рун записал Ленрот от древнего старика Карсунена, деда нашего комиссара. И вот, когда в семнадцатом году весь народ поднялся в борьбе за свое счастье, за новое Сампо — Советскую власть, — снова на него в эти леса налетела злая ненавистная ведьма Лоухи. Она опять захотела отнять у народа счастье, разбить его вновь обретенное Сампо. — Всю эту давнюю историю я рассказывал сейчас, чтобы отвлечь Лося, да и самого себя от тягот этого перехода. — С кем только Лоухи не была связана: и с прусской военщиной, и с Черчиллем, и с банкирами Уолл-стрита. Лоухи знала, что народ ее ненавидит, и хотела обмануть его, называя своих цепных собак именами героев «Калевалы» — Ильмариненом и Вейнемейненом. По тем самым местам, где сейчас идем мы, прошел рейд лыжного батальона. Он уничтожил штаб лже-Ильмаринена. Слышал, какие песни об этом походе поются? Видел, какие кинокартины поставлены?

— Видел, — отозвался Лось, — перед самой войной.

— И в эту же зиму финские лесорубы пришли нам на помощь в борьбе за Сампо против Лоухи. Они восстали в северных лесах Суоми. Их вели коммунисты. «Руки прочь от Советской России!» — сказали они. Они шли по тем же местам, где записана была «Калевала», где бились лыжники Антикайнена, где сражаемся сейчас за народное счастье, за Советскую власть, за Сампо мы. И среди них были отец и мать Ани — Эльвира Олави. Знаешь ее? И Лундстрем тоже.

— Какой Лундстрем? Полковник, который командует дивизией?

— Он. Только тогда он был, пожалуй, не старше меня, и звания у него никакого не было. А когда эти лесорубы пришли в Ухту и осели в ней, организовав здесь, на севере, первую коммуну, самым первым их делом было найти на песчаных берегах озера сосну, под которой, по преданию, Ленрот записывал руны «Калевалы». Они обнесли эту раскидистую сосну оградой и оберегли от всех бед. И молодежь под этой сосной пела новые песни о новом чудесном Сампо — о нашей Советской власти, о счастье народа. Сейчас там пустынно. Этот берег и сосна обстреливаются вооруженными силами злой старухи Лоухи — немецкой артиллерией. Но мы на земле Калевалы, и мы сделаем все, чтобы скорее под этой сосной снова зазвенели веселые наши песни.

Елкин шел впереди, а мы двигались за ним по валежнику, перелезая через ветровал, перескакивая с кочки на кочку.

Мы догнали отряд в полдень, на привале. Товарищи ждали нас. Душа им рассказал обо всем.

Он ушел далеко от нас, когда услышал стрельбу. Но что она означает, не знал.

Комиссар решил ждать нас два часа, а затем, выслав навстречу двух разведчиков, тронулся дальше.

Но мы прибыли вовремя.

Даша щипчиками вытаскивала пулю из раны Ямщикова. Он стоял, вытянув руку и закусив побелевшую губу.

— Вот возьми на память! Вторая. Больше, кажется, нет. — Даша положила кусочек свинца в карман гимнастерки Ямщикова.

— Где Сережа? — спросил, превозмогая боль, Ямщиков. — Пусть теперь бреет меня. — И он улыбнулся Даше.

— Сейчас, Елкин, я тебе подорожник к потертому месту приложу, — захлопотала Даша.

Но пришлось прикладывать широкий лист подорожника к плечу Лося, у Елкина даже и красноты не было.

— Вот это тебе, Титов. От Ани! — Даша вытащила из кармана записку.

Бывают в жизни такие минуты, когда не знаешь, что сказать от нахлынувшей на тебя радости, и неловко обнаруживать ее перед окружающими.

Я отхожу в сторону и осторожно разворачиваю записку. Карандашные неровные строки, невыработанный, почти детский почерк.

Я стою под сосной, опершись на шелушащийся тоненький смолистый ствол, и читаю:

«Дорогой Коля! Может быть, мы никогда не встретимся. Вот почему я и пишу. Я тебя очень, очень люблю — и любила тебя всю жизнь. Еще в шестом классе, в школе, меня девочки дразнили тобою. Ты ко мне раньше хорошо относился, Коля. Я не понимаю, почему ты так резок со мной сейчас, почему всегда придираешься, не улыбнешься мне и не разговариваешь так просто, как раньше? Если я чем-нибудь виновата перед тобою — скажи. Я никогда не написала бы тебе этого письма, если бы не уходила на задание. Я не хочу, чтобы ты обо мне плохо думал. Если мы с Катей не вернемся, даже если вы ничего про нас не услышите, — все равно знайте, что мы вели себя как надо. Так вот и скажи моей маме, передай ей мой последний привет. Что еще сказать? Очень прошу тебя, не сердись на меня за это письмо и, если оно тебе не по душе, сразу же разорви его. Да и в самом деле, разве можно любить таких девушек? Мы ходим в штанах, в сапогах, ругаемся. И шаги, говорят, у нас теперь не женские, а размашистые, широкие, — ведь все время надо перемахивать через кочки и через кусты перешагивать. Так что, если мы встретимся, считай, что этого письма я вовсе не писала. Его нет, ладно? Прощай, дорогой мой. Анна».

Как я был счастлив в тот час! Проделав с тяжелым грузом за плечами ночной переход по лесу, после боя, после всего, что нам довелось пережить, с мокрыми, зудящими от усталости ногами, с лицом, распухшим от комариных укусов, с глазами, слипающимися от бессонницы, зная, что впереди еще сотни и сотни километров, что Анна и Катя бредут по лесу и каждый час им угрожает гибель, — я все же был счастлив.

…Я заснул под кустами и, засыпая, не в силах был смахнуть со щеки комара. Но тут я почувствовал, как чья-то осторожная рука сняла комара и привычный, родной, слегка хрипловатый голос произнес:

— Спи, спи, сынок.

Это был отец. И, засыпая, я чувствовал, что улыбаюсь, как улыбался в раннем детстве, когда он приходил с работы и останавливался перед лежанкой, на которой спали дети.

Мы шли еще трое суток по лесу, и снова у нас кончилась еда. Немного пришлось на каждого после того, как комиссар с математической точностью распределил поровну продукты между бойцами — сухарей по пять штук на человека.

На дне моего мешка осталась одна только книжка — «Севастопольские рассказы». У Даши — «Тарас Бульба». Каждый из нас в поход брал по одной книжке, и в спокойной обстановке, на привалах, мы обменивались ими. Партизанская библиотека.

Одно время казалось, что мы наконец оторвались от преследующих нас карателей. Но ночью опять раздалось гуденье моторов тяжелых самолетов. Они садились где-то неподалеку справа, на озере… Потом снова гудели моторы, и самолеты приземлялись где-то слева. Я за ночь насчитал девять посадок.

Шокшин говорит: одиннадцать.

Враги высаживали десанты, стремясь окружить нас.

Мы им стали поперек горла. И хотя отвлечь от фронта возможно больше вражеских сил и входило в нашу задачу, все же неприятно было слышать этот мрачный гул, этот хищный клекот железных птиц… А к вечеру, перед началом марша (шли ведь мы ночами, отдыхая днем), произошел тот случай, о котором не хочется писать.