— Эх, играй, моя гитара, сорок восемь струн! — И сразу же заработал его пулемет.
Егеря залегли, и нельзя было их разглядеть, словно они все вдруг сквозь землю провалились.
В лесу снова стало тихо, и я услышал, как чирикает среди ветвей какая-то птичка.
Справа от валуна, у которого я отрыл ячейку, стояла молодая сосенка. Концы ее ветвей были красны, будто обрызганы свежей кровью. Они пахли смолой так, что запах этот ощущался за несколько шагов. Мне захотелось подойти к дереву и встряхнуть его так, чтобы красноватая пыльца рассеялась в воздухе. Помню, я в детстве встряхивал цветущие сосенки и сквозь облако пыльцы смотрел на солнце — оно тогда казалось розоватым. Но сейчас никак нельзя высунуться из окопчика, нельзя даже пошевелиться, чтобы не привлечь внимание притаившегося невдалеке противника.
Иван Иванович с белой повязкой на голове кричал изо всех сил:
— Что ж вы там, черти? Идите в атаку! Не залеживайтесь, а уж потом и перерыв устроим. На перекурку!
Ему вторил Ниеми.
Финские мины шлепались совсем рядом, обдавая нас мелкими камешками, землей и кусочками дерна.
Егеря падали наземь, маскируясь, таясь между кустиками и стволами, прячась за камни. Я разглядел одного метрах в тридцати от меня. Он полз, прижимаясь к земле, но я видел, как двигались его лопатки под серой тужуркой. Тут началась стрельба уже не залпами, а одиночными выстрелами.
Я очень ясно видел солдата и дал по нему одну за другой три очереди, а солдат все продолжал ползти вперед, словно все мои пули «пошли за молоком». Я дал снова очередь. Мне казалось, что я вижу даже, как пули, посланные мною, изодрали на его спине мундир, но солдат медленно продолжал двигаться вперед.
И тут рядом со мной раздался выстрел.
— Сынок! — услышал я.
Это стрелял мой старик. В тридцати шагах от него лежал бездыханный солдат.
Я посмотрел на егеря. Он тоже перестал двигаться. И я ясно увидел то, чего не замечал раньше. От первого егеря ко второму протянулся ремень. Я и раньше слыхал, что финские солдаты часто так делают, чтобы не оставить раненого или убитого на поле боя. Но впервые мне довелось увидеть это собственными глазами.
Но я увидел не только это: к нам ползли еще солдаты в синеватых суконных мундирах. Их было много.
— Бей, батя!
— Бей, сынок!
И в эту секунду враги поднялись во весь рост и с криком «эля-эля-элякоон» устремились к нам.
— Жихарев! Гитара! — раздалась команда.
Сердце замирает в груди. Руки немного дрожат, но бросать гранату еще рано. И в это мгновение раздается гулкая очередь и падают на землю вскочившие на ноги солдаты — раненые, убитые, живые, черт их разберет. И слева, в подспорье Сережкиной «гитаре», ударил второй пулемет. Он души отлегло. Становится светло и радостно. Хочется кричать, петь. Но надо стрелять по бегущим лахтарям. В какую-то неуловимую секунду все решилось. Они побежали назад не сгибаясь, и фляжки подпрыгивали сбоку, точно желая оторваться от своих хозяев и перегнать их.
Те, кто успел добежать до своих укрытий в кустах, скрылись с наших глаз.
Атака отбита.
Повязка на голове Ивана Ивановича сбилась набок. Отец жадно пьет, приложив губы к фляжке, и слышно, как булькает вода.
Снова начинают рваться над высоткой и на высоте неприятельские мины. Но уже волнение боя постепенно утихает, и я снова чувствую сосущий голод. Я срываю стебелек черники и кладу в рот.
Так прошел час. Мы отбили еще две атаки.
Теперь, даже не сходя с места, я могу насчитать семнадцать лежащих неподвижно тел. Сколько же их всего?
Можно рассчитывать, что до ночи не будет нового штурма.
Ползу на командный пункт, мимо ячейки отца. У него поцарапан осколком камня лоб.
— Ну как, сынок, насчет телеграммы?
— Ничего не выйдет, папа, — отвечаю я, — мина разнесла рацию…
У камня командного пункта — Иван Фаддеевич и комиссар. Кархунен снял пилотку, сквозь редкие волосы поблескивает его лысина. Рядом с ними Шокшин.
— Живыми они нас не возьмут, — говорит Шокшин.
— Ну нет, они не должны нас взять и мертвыми, слишком важные документы в наличности, — отвечает Иван Фаддеевич и, немного помолчав, спрашивает: — Ну так все понятно, Шокшин?
Иван Фаддеевич улыбается. На щеках у него рыжеватая щетина. Он не брился уже несколько дней. По выражению его лица видно, что он задумал очень занятную штуку и сам доволен своей выдумкой.
— Все понятно, — отвечает Шокшин, прищуривая близорукие глаза. Ему нужно носить очки, но он никому не хочет в этом признаться. Сейчас он очень серьезен и взволнован. — Тогда разрешите отобрать четверых товарищей.
— Исполняй! — уже сухо говорит командир и, вытащив из заплечной сумки кусочек похожего на плавленый сыр тола, дает его Шокшину. — Собери по отряду побольше. Ну действуй…
— Товарищ командир, поскольку рации нет, разрешите и мне с Шокшиным в дело пойти, — попросил Последний Час.
— Иди…
И вечером, как только сгустились сумерки (теперь ночь уже длилась два-три часа), они ушли. Четверо партизан во главе с Шокшиным, обвешанные кусками тола, поползли мимо моей ячейки.
— Ни пуха ни пера, Алексей! — шепнул я на прощанье другу.
Через несколько секунд я потерял Шокшина из виду.
Лешу Шокшина я знал с детства. Мы с ним однолетки. Повивальной бабкой его был курсант из лыжного отряда Антикайнена. Так уж случилось. Леша об этом узнал в детстве и хвастался тем, что у него такая необыкновенная повивальная бабка. Мы все, нечего греха таить, втихомолку завидовали ему. Он лучше всех нас изучил гражданскую войну, особенно здесь, на севере. Интереснее всех делал доклады. В школе был любимцем военрука и никогда не упускал случая узнать что-нибудь новое о знаменитом походе и о любом из его участников. Многих из них Леша разыскал, с несколькими состоял в переписке.
Мой автомат был наготове: в случае тревоги мы должны прикрыть отход группы Шокшина. Но нет, друзья ползли совсем тихо, и только слышно было, как покатился вниз камешек. Впрочем, если бы я не знал, что туда пробираются люди, то вряд ли услышал бы этот звук.
Я очень беспокоился за судьбу товарищей. Но если бы я знал, в чем заключается эта операция, от которой зависел сейчас наш успех, то беспокоился бы еще больше.
Это мне рассказали только на другой день.
Мы лежали тихо, ожидая ночной атаки.
Чего только не передумаешь за это время! Не скрою, даже отлично зная, какие замечательные люди в отряде, я немного побаивался за исход боя. Мы были измучены месячным походом, голодны и уже целые сутки в бою, в страшном напряжении. А там сытые, неутомленные солдаты. В иные мгновения все происходящее здесь, на высотке, казалось ненастоящим, привидевшимся во сне, который и припомнить-то трудно. Где? Когда? С кем это было? Не вычитано ли в книгах? Но хрустнет сучок, и сразу прислушиваешься, и становится ясно, что все это не сон: высотка, ночь, предстоящий смертный бой и холодное прикосновение автомата.
Трудны минуты перед атакой, когда останешься наедине с самим собой!
Но вот в небе неожиданно повисла зеленая ракета, и началась ночная атака, которую мы отбили с таким напряжением. Каждый куст в такую минуту кажется тебе врагом, каждый камень грозит обернуться миной. И хочется стрелять без передышки. И плохо вести такой ночной бой, когда у тебя и твоих товарищей считанные патроны.
В первую секунду я увидел темные фигуры людей, бежавших к нам на высоту, и даже успел несколько раз выстрелить. Но они сразу же пропали. Ползут, значит! Но я не мог разглядеть ни одной цели.
Слева и справа от меня поблескивали вспышки выстрелов. Значит, кто-то в ночной мгле видит, как по склону ползут солдаты, а я не вижу.
Вся душа моя, мысли мои, воля моя, все мои чувства теперь воплотились в глаза, в зрение. И вот я увидел, что из-за круглого камня поднялся человек и, держа винтовку в руках, согнувшись, побежал к кустам, за ним второй, третий.
Я выстрелил. Заработал на своей «гитаре» и Сережа. Молодец! Но он сразу почему-то замолчал. Тут я увидел еще одного солдата. Он выбросил вперед руки. Больше он уже не пошевелился.
