Но во время одной из переправ свалился в воду партизан, который нес запасные батареи, и они безвозвратно сели.

Сейчас не могло быть и речи о частной телеграмме, но, чтобы сразу не огорчать своего старика и заодно уж узнать последние распоряжения, я пошел на командный пункт — так назывался сейчас камень, за которым сидели командир, комиссар и радист.

Опять загудел в воздухе самолет, и опять это был не тот самолет, который должен появиться над нами, чтобы сбросить долгожданные мешки с продовольствием.

— Да, — расстегивая и застегивая пуговки на вороте гимнастерки, говорил Иван Фаддеевич. — Теперь пекки с нас не слезут, пока мы сами отсюда не выйдем… Надо Щеткина спасти. А то он пропадет ни за понюшку табаку…

— Много у тебя еще батарей осталось? — спросил он радиста и стал срезать финским ножом ветку с ольхи.

У него был чудесный нож в ножнах лопарской работы. На лезвии скорописью выгравировано: «Мертвые не кусаются».

— Минут на пять, на шесть осталось, — сумрачно отозвался Последний Час.

— Эх, черт дери, жаль! — И Иван Фаддеевич стал срывать кору с ветки, уже лишенной листьев.

Трудно было сейчас командиру. Отряд голодный. Мы все так надеялись на продовольствие, которое должен был сбросить нам Щеткин. Но можно ли рисковать жизнью летчика и самолетом? Как бы я сам поступил на месте Ивана Фаддеевича?

— Я согласен, — деловито сказал комиссар, встав с камня, — надо выручать Щеткина. Отдадим на это четыре минуты. — И, спасаясь от комаров, он надел на лысеющую голову пилотку. Волос у Кархунена оставалось немного: как говорил Душа, всего на полдраки. Имя комиссара — Гирвас — означает «олень». Фамилия Кархунен — «сын медведя». И в самом деле, любил он леса Карелии и, так же как настоящие гирвас и карху, жить без них не смог бы… Впрочем, Гирвас в отряде был вскоре переделан Ямщиковым на более привычное — Василий.

«Фокке-вульфы» кружились все время недалеко от нас. Сейчас они шли на большой высоте.

На листке блокнота командир написал: «Задержите Щеткина. В воздухе много стервятников. Уходим отсюда».

Заглядывая через плечо командира, Последний Час шифровал текст. Увлеченный своей работой, он не заметил, как к рации подошел Ямщиков.

— Что, опять новости передаешь? — спросил Ямщиков.

— Что? Да иди ты… — и Последний Час с удовольствием отвел свою душу. Они с Ямщиковым почему-то издавна не ладили. Причиной был острый язык Паши.

Через минуту радист вызвал Беломорск. Радиограмма запаздывала. Но только Последний Час кончил выстукивать, в воздухе к удаляющемуся гудению «фокке-вульфов» прибавился знакомый, все нарастающий гул нашего родного Р-5.

— Щеткин летит! — сказал комиссар, и в голосе его были и радость и тревога.

Через минуту мы увидели, как, покачивая крыльями, над рекою идет самолет.

Командир вытащил из кармана ракетницу и, быстро зарядив ее, пустил в небо малиновую ракету.

С замиранием сердца мы все следили за тем, как она взвилась чуть ли не под самое набежавшее на солнце облачко и затем плавно стала снижаться. Но сразу же, как только взвилась наша ракета, — не знаю, успел ли ее увидеть Щеткин, — и слева и справа вспыхнули ракеты — синие, зеленые, красные, малиновые, голубые.

— Вот сволочи! — выругался командир. — Сбивают со следа.

А ракеты продолжали взлетать в воздух, и даже в свете солнца они были ярки до боли в глазах.

Ничего было и думать повторять сигнал, все равно Щеткину не разобраться во всей этой иллюминации, возникшей внезапно в летний солнечный день над притаившимся карельским лесом.

Мы мечтали о том, чтобы самолет повернул обратно и быстрее ушел, пока его не заметили немецкие летчики. По всей видимости, они его и не заметили, потому что он шел низко, почти над лесом, и сливался с фоном лесной зелени.

Вот он сделал вираж и повернул к высотке, выключил мотор и уже шел тихо, планируя над раскидистымы верхушками высоких сосен. Щеткин высунулся из кабины и махнул рукою. Нам, стоявшим здесь у камня, вокруг которого высилось несколько сосен, была слышна ругань, которая неслась сверху.

Щеткин ругательски ругал нас за то, что мы перепутали все сигналы и не хотим по-настоящему указать ему, куда надо сбрасывать мешки с продовольствием.

«Еще, чего доброго, все финнам сбросит, — подумал я. — Ведь враги так близко, не мудрено и ошибиться».

— Скорее бы он уходил обратно, — сказал командир.

Высокий, широкоплечий, в выгоревшей от солнца гимнастерке, широко расставив ноги, он стоял во весь рост и, запрокинув голову, пристально следил за самолетом. В руке у него была заряженная ракетница: он держал ее, не зная, пустить еще ракету или нет. И мы снова услышали нарастающий гул немецких самолетов — это возвращались «фокке-вульфы».

Щеткин сделал крутой вираж и, выпустив зеленую ракету, стал уходить. Комиссар неодобрительно покачал головой. Зеленая ракета, пущенная летчиком, означала: сброшу груз на запасной цели.

Я взглянул пристальнее на красное, огрубевшее от загара лицо Кархунена. Волосы его тоже выгорели на солнце, и брови были похожи на спелые колоски пшеницы над васильками глубоких блестящих глаз. Нет, он не только порицал безрассудство летчика, который, вместо того чтобы немедленно уходить подобру-поздорову, шел отыскивать запасную цель, он и восхищался им, и не хотел, чтобы кто-нибудь понял, что он восхищается.

— Радируй, чтобы немедленно отзывали Щеткина, — приказал Последнему Часу Иван Фаддеевич и сел на камень.

— Все, — ответил Последний Час и встал над валуном, на котором было развернуто его хозяйство. — Все. На этом мы закончили наши радиопередачи! Граждане, не забудьте заземлить антенну!

И в этот момент раздался выстрел из миномета, затем другой, третий, и на нашу высотку, воя и визжа, полетели мины. Одна из них лопнула шагах в пятнадцати от нас. Не успела она еще разорваться, как все мы уже лежали на земле плашмя. Не надо было команды, тело само выполняло то, что ему было положено. На учении всегда выбираешь место, куда бы поудобнее свалиться, как бы поменьше запачкаться и не ушибиться при падении. Здесь обо всем этом не думаешь и вместе с тем делаешь все гораздо быстрее.

Каратели пошли частить из минометов.

— Ну, сейчас пойдут в атаку, — сказал мне комиссар, и мы поползли с ним вперед, к ячейкам.

Рядом со мною полз Последний Час. Он ругался не переставая. Израсходованы все батареи, да еще должно было так случиться, что первая же мина осколками изуродовала рацию. Ну, как тут не браниться!

Над моей ячейкой росли густые кусты дикой малины, справа врос в землю обомшелый валун.

Осторожно раздвинув низкие кустики, я стал всматриваться, но ничего не смог разглядеть во вражеском стане. Только по доносившимся оттуда крикам и шуму можно было предполагать, что предстоит схватка.

И вдруг прозвучала команда финского офицера:

— Готовься к атаке! Вперед!

И тогда, изменив своей обычной молчаливости, комиссар тоже закричал во весь голос, передразнивая фашистского офицера:

— Вперед! Дураки! Готовьтесь к атаке! Что ж вы, в самом деле, только напрасно хлеб жрете? Идите скорее. Мы вас поджидаем. Угостим на славу!

Я услышал смех партизан, голоса Ниеми и Ивана Ивановича. Они повторяли слова комиссара и дразнили лахтарей.

С неприятельской стороны тоже ответили бранью.

— А не хотите ли русской сапожной мази? — выкрикнул я по-фински и выстрелил. Егеря вскочили на ноги и, не пригибаясь, бежали к нам.

Вся наша высотка окуталась вспышками ружейных выстрелов и очередей автоматов. Солдаты падали на землю — кто навзничь, ударяясь затылком о камни, кто вниз лицом, кто как подпиленное трухлявое дерево от порыва ветра, а кто еще при этом успевал подпрыгнуть, высоко взбрыкнув ногами. Несмотря на огонь, егеря продолжали бежать вперед. Расстояние между нами с каждой секундой сокращалось. Я думал о том, как бы сэкономить патроны и обойтись в этой атаке одним диском.

Когда они были уже шагах в пятидесяти от нас, я услышал возглас Жихарева: