— Шагом марш! — скомандовал Лундстрем.
Шли медленно, отворачивая лицо от ветра.
Вел пленный егерь, хотя вскоре выяснилось, что два партизана отлично знают село: им был также знаком дом, где жили офицеры.
— А вот и изба, где я так неудачно брился, — узнал Лундстрем.
Банька, где он с Олави прожил столько томительных часов, за частоколом и частой сеткой снега не была видна. Через полторы сотни шагов стоял офицерский дом.
«Черт подери, как близко мы жили от этой сволочи!» — удивился Лундстрем.
В одном из окон виднелся свет.
Лундстрем отдал приказ со всех сторон окружить дом.
Он сам расставил под окнами товарищей, одного поставил на самом крыльце.
Вайсонена, лесоруба атлетического сложения. — еще недавно он выступал боксером в цирках на южном побережье, — Лундстрем взял с собой. С собой же взял он и пленного.
Взойдя на крыльцо, он осторожно стукнул в дверь.
Ответа не последовало. Лундстрем стукнул в дверь второй раз — все тихо. Тогда он нажал дверную щеколду, и дверь сама подалась. Фельдфебель ушел сегодня к своей девочке и оставил дверь открытой, чтобы не тревожить под утро господина поручика. Подпоручик же находился сейчас километрах в пятидесяти от дома. Он ревизовал пограничные посты и в деревне, на самой границе, подготовлял помещения. Поручиком было получено секретное сообщение о том, что теснимые красными частями отдельные отряды карельских «повстанцев», возможно даже со скотом и частью населения, могут в ближайшее время явиться в Финляндию. Могли они появиться и на этом участке границы. Итак, один только поручик Лалука был сейчас дома, и по тонкой полоске света, проникавшего сквозь щель из его комнаты в коридор, видно было, что он не спит.
Слышно было даже, как он насвистывал «Бьернборгский марш».
Милая нейти фельдшерица ушла всего полчаса назад, он ей рассказывал о славной войне 1809 года, а «Бьернборгский марш», звеневший вызовом всему русскому, был памятен поручику. За исполнение этого гимна он был даже исключен из гимназии по требованию царских чиновников.
Этот случай сделал тогда поручика героем всей молодежи в Випури.
— Войдите, — сказал он, услышав легкий стук в дверь, и подумал: «Кто бы это мог так поздно заявиться? Уж не забыла ли милая фельдшерица что-нибудь?»
Повторять приглашение не пришлось. Дверь распахнулась, и первым вошел солдат. Увидев поручика, лежащего под одеялом в постели, он откозырял и, произнеся: «Осмелюсь вручить», передал поручику записку Коскинена.
Лундстрем и Вайсонен, вооруженные японскими карабинами, вошли вслед за солдатом.
— Что это за люди? — недовольно поморщился поручик.
Но Лундстрем настойчиво сказал:
— Господин поручик, читайте записку.
Солдат услужливо взял лампу со стола и поднес к изголовью постели.
Поручик с некоторым удивлением принялся за чтение записки.
Он прочел ее не отрываясь, быстро и поднял изумленные глаза на вошедших. На него были наведены два дула.
«Вот так Александра берут в нижнем белье, на постели, — горько подумал он, и взор его упал на портрет, висевший на стенке. — Пожалуй, лучше покончить самоубийством, как Шауман», — мелькнула у него мысль, и рука привычным жестом (так он делал по утрам) полезла под подушку, к нагану. Но в эту секунду поручик почувствовал тяжелый удар по локтю — дернулся нерв, молния проскочила по всему телу, сверкнула в глазах, и рука безжизненно повисла.
— Это мой удар, — весело сказал Вайсонен, — я умею, завтра все заживет. Такой удар я получил в прошлом году в Тампере.
— Одевайтесь, пожалуйста, — вежливо предложил Лундстрем.
Поручик под наведенными на него дулами медленно начал одеваться.
Вайсонен содрал погоны с его офицерской куртки.
Поручик взглянул на солдата.
Солдат по-прежнему стоял, вытянувшись в струнку, держа руки по швам. Погоны его были сорваны.
«Как это я сразу не заметил?» — удивился поручик.
Лундстрем опустил теплый еще, взятый из-под подушки наган в свой широкий карман.
В комнату входили партизаны. На их лицах светилось нескрываемое любопытство. Офицер был теперь в их руках.
— Чего с ним возиться, разменять — и все!
— Как они делали с нашими ребятами в восемнадцатом, — убежденно поддержал кто-то первое предложение.
«Хоть бы они просто расстреляли меня, без пыток», — озираясь, подумал поручик.
Знакомая до последнего розового цветочка на обоях, его комната казалась теперь совершенно чужой, приснившейся в кошмаре, когда для спасения жизни надо бежать, а ноги не двигаются.
— Мы доставим его живьем к Коскинену, — не терпящим возражений тоном произнес Лундстрем.
У околицы должны уже быть Вирта и Коскинен с отрядом.
Лундстрем посылает к ним гонца. Пусть сообщит — поручение исполнено, офицер накрыт.
Выслушав приказание, лесоруб-партизан уходит в ночь.
— Херра поручик, — говорит Лундстрем, — я попрошу вас сесть на стул. Кровать ваша нам пригодится.
В комнату входят Коскинен и командир второй роты. Они совсем белы от облепившего их снега, отряхиваются, сбивают его с кеньг и помогают друг другу счистить снег со спин.
Поручику сразу же делается ясно, что рыжебородый командир военный.
Это он видит по выправке, по манере нести голову, держать руки.
— Инари здесь нет? — спрашивает Коскинен. — Долго же он, однако, в разведке. С кем он пошел, с Каллио? Каллио тоже не возвращался? — Коскинен явно озабочен.
— Ничего не поделаешь, придется выполнять твой план без него, — говорит рыжебородый и обращается к поручику: — Херра поручик, не будете ли вы так любезны («вот она начинается, пытка!») написать небольшую записку-приказание к вашим подчиненным в казарму («как, они разве еще не арестованы?»), чтобы они немедленно сдали нам без всякого боя оружие, так как драться напрасно («как позорно они облапошили меня!»).
— Нет, — отрицательно мотает головой поручик.
— Что же, тогда я сам напишу записку, такую же, как написал вам.
И Коскинен садится за стол поручика.
Всего час тому назад на этом самом стуле сидела молодая приятная девушка.
Пока Коскинен пишет, все молчат.
— Унха и Лундстрем, возьмите с собой десятка два молодцов и захватите казарму таким же манером, как мы захватили господина офицера. Вот вам записка. Берите с собой свидетеля, — он указывает на солдата, — а также не забудьте окопаться перед казармой.
— Защищайтесь, не подставляйте напрасно себя под пули!
Лундстрем и Унха выходят из комнаты, но сразу же входят другие.
— Товарищ начальник, — говорит Сара, — под кроватью в соседней комнате (комната фельдфебеля) три больших патронных ящика.
— Принять в запас. Сдать Олави. У них в казарме остались патроны, херра поручик?
Но поручик молчит. Коскинен поднимает глаза и на стене видит портрет Шаумана. Он улыбается.
— А, и этот герой здесь!
— Да, вы не в состоянии понять истинного героизма, — с презрением говорит поручик. — Его выстрел сделал многих финнов людьми, он меня сделал человеком. Он помог финнам сделаться финнами!
— Меня сделала человеком всеобщая забастовка в пятом году, — гневно говорит Коскинен. — Шауман помог вам сделаться финнами и изгнать все иноземное? Как бы не так! Ваш главнокомандующий Маннергейм — швед, генерал царской армии, начальник вашего флота Шульц — немец, офицер флота его императорского величества императора Николая Второго. Русские черносотенные офицеры и кайзеровские вояки уничтожают и сажают в тюрьмы финских рабочих, а сами вы высвистываете «Бьернборгский марш»! Он написан по-фински? — осмелюсь вас спросить, херра поручик. Я не называю вас агентом русского царя или шведских и немецких помещиков, нет, вы просто финский буржуа, который хоть черта возьмет в союзники и снова Бобрикова изберет своим начальником, если это поможет растерзать и загнать в ярмо трудящихся финнов. — Гнев его немного улегся.
— Я вам, товарищи, приведу пример, — сказал он, обращаясь к лесорубам, — того, как русские трудящиеся не посчитались с национальностью своего буржуа. Мне рассказывал об этом член стачечного комитета. Когда в 1905 году в Суоми гремела всеобщая забастовка, генерал-губернатор князь Оболенский очень перепугался, как бы не пострадала его драгоценнейшая персона, и бежал из Хельсинки на рейд, на броненосец «Слава», и почувствовал себя там среди пушек и русских матросов в полной безопасности от финляндских бунтовщиков. И что же вы, ребята, думаете? На другой день в стачечный комитет тайком пробираются два матроса и говорят ему: «Мы уполномочены командой броненосца сказать вам, что в тот момент, когда вам понадобится генерал-губернатор князь Оболенский, мы его арестовываем и передаем в ваши руки». Это было еще до свеаборгского восстания. Князь Оболенский бежал за помощью и охраной к своим русским морякам, а они оказались нашими помощниками, и он сам попал в положение негласного арестанта. Вот где были наши настоящие товарищи. А вы, поручик, представителем истинно финских интересов считаете только тех, кто помогает избивать финских рабочих и карельских крестьян. Не так ли?
