Поручик несколько раз пытался перебивать его, но когда Коскинен кончил говорить, тот, побледнев, совсем замолк.

— Нам господа акционеры, нам господа офицеры шведские, немецкие, русские, финские, все равно какой масти — враги. Нам русские рабочие — братья, — с восторгом сказал Коскинен.

— Наше знамя — Ленин.

Поручик еще раз посмотрел вокруг и увидел чужие, горящие радостью и напряженной ненавистью глаза, и ему стало страшно.

Коскинен произнес сейчас как раз то слово, которое всех их объединяло и вело, которое было и паролем, и лозунгом, и мечтой; имя, которое произносится шепотом и потрясает надеждой и верой сердца — под рваными рубахами, синими замасленными нанковыми блузами в цехах, под шерстяными свитерами в Похьяла:

— Ленин.

Лундстрем и Унха молча шли некоторое время, продираясь сквозь метель.

За несколько шагов уже нельзя было увидать друг друга. Поэтому они шли рядом. С ними, третьим, шел пленный егерь.

«Почему он не пытается удрать? — думал Унха. — На месте солдата я непременно попробовал бы дать стрекача». Он шел, сжимая в руке рукоять револьвера.

Но солдат и не думал удирать, он шел, наклоняясь вперед против ветра всем корпусом. Позади скорее чувствовались, чем виднелись, партизаны первой роты, отобранные Унха для ночного дела. Так они продвигались против ветра к казарме, стоявшей на конце деревни.

Унха увидал какую-то темную фигуру, шедшую навстречу.

— Стой! — щелкнул взводимый курок.

Встречный тоже щелкнул затвором, но вовремя успел окликнуть:

— Это не ты, Унха?

— А это ты, Каллио? Долго же ты был в разведке. А где Инари? Коскинен о нем очень беспокоится.

В ответе Каллио тоже можно было ощутить тревогу.

— Не знаю, куда он девался. Я сам потерял его сразу после телеграфа. Нас растолкала по сторонам вьюга… Я сам чуть было не сбился с пути, отыскивая его… Я думал, что он уже пришел в штаб.

— Нет, Инари там нет, — сказал озабоченно Лундстрем.

— Инари не может погибнуть впустую, — убежденно сказал Каллио. Он видел его на заломе.

Лундстрем легко с этим согласился.

Он видел Инари ныряющим в озере за винтовками. И ему было жутко даже подумать о том, что Инари может погибнуть.

Почти полчаса продирался небольшой отряд, преодолевая сопротивление снежного ветра, прежде чем дошел до здания казармы.

Шагах в пятидесяти от дома Унха остановил своих партизан. Они разошлись по сторонам, окружая казарму.

Вайсонен начал уже готовить себе снежный окопчик.

Два-три других партизана тоже приготовились к предстоящей драке. Это были те, которые атаковали лесной барак шюцкоровцев.

Лундстрем вместе с пленным егерем поднялся на крыльцо.

В замерзшее окно виден был свет… Значит, там дежурные бодрствуют. Лундстрем подошел к самой двери, на крыльце было скользко. Он услышал тонкие звуки скрипки. Мелодию он слышал не раз на рабочих концертах в Хельсинки.

«Это, наверно, послышалось мне», — подумал он.

Слишком невероятно было бы, если и в самом деле темною зимнею ночью, когда по всем уставам всех армий полагается спать, в казарме играли на скрипке.

Лундстрем взялся за дверную ручку. Он услышал сквозь порыв холодного ветра, как щелкнуло вразнобой несколько затворов партизанских винтовок.

Инари и не думал умирать. Он вместе с Каллио прошел через всю деревню и вышел на дорогу. Инари отыскал сосенку повыше и потоньше, срубил ее, отбросил ветки и разорвал провода.

К этому времени снегопад усилился и ветер стал неистовее. Они пошли обратно.

Инари хотелось на обратном пути снять часового у казармы.

Смена будет только часа через два, а за это время, несомненно, успеет подойти вторая рота и боевая операция будет закончена.

Но когда Инари подходил к казарме, он неожиданно для себя обнаружил, что помощник его, правая рука, Каллио, исчез, словно провалился сквозь землю. Каллио, не предупредив товарища, на полминуты отстал, чтобы поправить ремень на правой лыже. Но этого было довольно вьюге, чтобы разлучить их и направить Каллио немного влево. Инари, очутившись около казармы, увидел, что он одинок. Громко звать товарища, кричать нельзя было: можно разбудить солдат. Оставалось подождать несколько минут, может быть, Каллио сам подойдет, а если не подойдет — идти обратно в штаб и там с Коскиненом решить, как действовать.

Ночь и без этого восточного ветра была бы холодна; валящий с неба снег лишь немного умерял мороз. И Инари через две минуты ожидания продрог.

«Превращусь еще, чего доброго, в сосульку. Надо действовать», — решил он, нажал на палки лыж и хотел идти обратно, но его внимание привлекло освещенное окошко казармы.

Он увидел на покрытом ледяными папоротниками стекле плоское гладкое местечко, как будто кто-то, вглядываясь в темноту ночи изнутри, надышал небольшой кружочек. И Инари подкрадывается к самому окну и приникает к стеклу. Кружок на стекле уже успел подернуться гладким, туманным тоненьким слоем льда. Сквозь этот слой видно ровное немигающее пламя керосиновой лампы.

Инари видит освещенный стол. Он видит на этом столе голову в форменной фуражке. Солдат сидит на стуле, он положил голову на стол, между колен поставлена винтовка. И дальше все очертания размываются ровной темнотой. Для Инари ясно, что это часовой и часовой спит. Не снять сейчас часового было бы ошибкой; но он чувствует, что пальцы его совсем одеревенели. Указательный палец как будто не подчиняется. Инари приказывает себе согнуть палец, делает все, что нужно, чтобы он согнулся, и не чувствует, послушался палец или нет. Чувствует только легкое покалывание.

Так часового не снимешь, надо разогреться, и Инари становится на лыжи и начинает быстро ходить по дороге около казармы взад и вперед. Но чертовский ветер с северо-востока дует как будто назло.

Ветер этот старается размотать шарф и сорвать его с шеи прочь. Ветер этот как будто хочет прощупать каждое ребро в отдельности, ветер этот как будто хочет, чтобы Инари ослеп, — швыряет ему прямо в глаза пригоршни снега. Но Инари не останавливается ни на секунду, он как будто чуть-чуть согрелся. Он натирает руки и лицо снегом и подходит к самой казарме.

Пальцы уже подчиняются ему. Но, может быть, часовой проснулся. Инари подходит к глазку. Нет, все в порядке. Ровный круг света на столе под лампой.

Инари сходит с лыж, бережно прислоняет их к стене и подымается на скользкое крыльцо.

Ветер сдувает с крыши комья легкого снега и сыплет на голову. Инари входит в дом. Небольшой темный коридорчик. Снова дверь. Чертовски громко скрипят эти кеньги с мороза. Дверь открыта. Висячая лампа. Ровный полукруг света ложится на стоящий под нею крашеный круглый стол.

Голова часового по-прежнему покоится на этом столе.

Он сидит на стуле, винтовка зажата между коленей.

По бокам у стен стоят продолговатые вертикальные ящики, напоминающие ящики для хранения платья в цехах и в банях.

Комната большая. Сейчас полутьма ее наполнена храпом, сном нескольких десятков молодых здоровых парней.

Теплое дыхание идет от двойных нар, стоящих вплотную у одной из широких стен казармы.

Здесь могут спать спокойно, не тревожа друг друга, пятьдесят человек.

На мгновение Инари внутренне содрогается, подумав об этом. Но отступать, ему кажется, поздно.

— Спокойствие, Инари, спокойствие, — шепчет он себе под нос.

Тепло комнаты обволакивает его, и на скрипучих кеньгах подходит он к часовому.

Как сладок его сон!

Инари держит в одной руке револьвер.

Со всей осторожностью, на какую он только способен (ему кажется, что даже сердце его привстало на цыпочки), стараясь не разбудить дневального, берет он у него винтовку. Тот легко выпускает ее из своих колен и, сладко вздохнув, кладет левую руку на стол.

Инари опускает винтовку позади себя на пол у самой двери и снова подходит к дневальному.

Стук собственного сердца кажется ему оглушительной барабанной дробью. Он может разбудить этих мерно дышащих солдат, и тогда… тогда все кончено.