А еще случалось горе пострашнее – внезапно выскользнувшие из рук чашки! Не просто фарфоровые осколки – лепестки праздничной розы – это окончательная потеря прежнего счастья. Потому что из чашки пил когда-то отец! И если мама не упоминала о нем вслух, то всегда сердилась на все, что было связано с ним.
Грустные моменты жизни приучали меня к странной бережливости. Я хранил в душе события, вызвавшие непонятную грусть. Может, надеясь, что когда-нибудь они вернутся ко мне с новым, понятным смыслом. Иногда я подбирал на улице жалких кошек или котят. Они жили на кухне до вечера, обзаводясь мягкой подстилкой и тарелкой. Но приходила мама, с усталым видом выслушивая мои бесполезные мольбы. Кошечка прижимала грязные уши, понимая, кто здесь главный, и мурлыкала на руках, когда я уносил ее обратно на улицу, болезненно отводя взгляд, как в фильмах перед раненым бойцом. И тем сильней я ждал встречи с дымчатой кошкой в деревне, чтобы ей отдать свою привязанность.
Любимое занятие мальчишек весной – мерить по утрам замерзшие лужи! Звенящий фольгой трескучий лед, колючая вода в сапогах, вечером озноб, сделавший тело невесомым – все эти ощущения вернутся в юности образом летящих ночью журавлей.
Помню еще замечательный случай. К соседям пришли гости, я их слышал из ванной, погружаясь с головой в теплую воду. Я купался довольно долго, добавляя горячей воды из титана. Вдруг отворилась дверь и вошла незнакомая женщина, как-то беспечно не заметив меня! Она склонилась над раковиной, по лицу ее катились черные капли от туши. У нее был мутный взгляд. В память врезалась стыдливая нужда прятаться от таинственных движений незнакомой женщины! С розового ее локтя упало несколько капель в ванну, разлив по воде запах праздника…
Прекрасная Мари
1
В соседней комнате жил мой ровесник Вовик. Тоже один с мамой.
Он носил очки. Толстые линзы увеличивали и обесцвечивали его глаза, как у рыб в круглом аквариуме. А еще мне казалось, что если глянуть на солнце сквозь линзы Вовика, то можно прожечь глаза.
Оставшись дома, один под присмотром другого, мы начинали день с любимых пластинок! Словно священное действие, поднимали лакированную крышку проигрывателя. Щипцами для бровей вынимали из круглой головки старую иглу, и меняли ее на такую же заезженную.
Блестящий вертучий клык прокусывал бумажную этикетку с названием. Черная пластинка мягко оседала и крутилась, пока еще молча, сверкая двумя лучами, словно надраенная мелко-полосчатой ваксой. Со змеиным изгибом головка ужалила пластинку в чистый ободок, послышался легкий хрип и…
У каждого из нас были свои любимые песни. Мой сосед обожал слушать про беспечную Мари:
Мари не может стряпать и стирать,
Зато умеет петь и танцевать!
Вовик поднимал лицо вверх, крутил носом, широко и как-то пусто открывал рот, оставляя неподвижным свой взгляд, будто забывая его на потолке:
– А где сейчас твой отец?
– Уехал.
Теперь я так отвечал, если уехал – значит, еще и вернется.
Ах, Мари всегда мила!
Всех она с ума свела!
– А почему твой не живет с вами? – спрашиваю я в свою очередь.
Вовик вздыхал, не опуская взгляда, под глазами натужно вздувалась тонкая сиреневая кожа:
– Мой папа несоветский!
Я не знал, что такое «несоветский», но по тону приятеля понимал, что это нездорово:
– Почему несоветский?
– Ну, так говорят. За что он вторую семью завел.
– И ты ходишь к нему?
Отец Вовика мне не нравился – в таких же очках, с грязными волосами и виноватым взглядом. И взять с него было нечего, в смысле подражания.
Тот, кто станет мужем ей,
Будет счастливей всех людей!
Жеманный голос певицы тоже не нравился, вместе с ее мужчинами, которые хорошо стряпали и стирали белье!
С вязким скрипом я отнимал изогнутую головку и под тихое нытье очкарика ставил свою любимую.
С густым шипением игла почтительно садилась на черные волны пластинки.
Там, среди шумного моря,
Вьется Андреевский стяг,
Суровая неприютная даль моря, которого я никогда не видел. Крики чаек, которых я никогда не слышал.
Бьется с неравною силой
Гордый красавец «Варяг»!
Стремительно летели обороты диска, тонкие нити отпадали от тающей сердцевины. Но соединяли грустную песню с моим настроением.
Миру всему передайте
Чайки печальную весть.
Хотелось быть сильным и верным! Это необходимо ребенку – быть верным кому-то или чему-то. И еще было чувство общего движения огромной страны, что воевала когда-то, побеждала и терпела поражения.
В битве врагу не сдались мы —
Пали за русскую честь!
Хотелось верить, что крейсер не потонет, а русские матросы победят врагов, а в их общем ликовании я буду участвовать на равных! Мне казалось, что печальный мотив я слышал раньше. Вернее, был в том состоянии – круговой беды, – но выстоял вместе со всеми…
Пластинка уютно шипела, игла не в силах была перейти на последний круг. Вовик задирал голову и прислушивался: он умел различать в звуках подъезда шаги младшего брата!
Значит, несоветский папаша уже ждет нас у подъезда.
2
По дороге в баню мы заходили в парикмахерскую. Здесь всегда пахло одеколоном, мокрыми волосами и ржавым паром от утюга.
Резко горели лампы с еле различимым запахом жженой шерсти. Зеркала кружили голову. На полу валялись разноцветные лохмы волос, безвольные и траурные, как выгоревшие бумажные цветы.
Вовик шел за спиной отца и чуть было не попал под толстый локоть уборщицы. Она тянула щетку по полу, прокладывая нам чистую дорожку.
После томительного ожидания мы усаживались в кресла перед равнодушными зеркалами. Всякий раз я пытался запомнить свое прежнее лицо, а Вовик, наоборот, снимал очки и растворялся в серебряной плоскости.
Парикмахерша заводила простынь под подбородок и закручивала узел на спине. При этом наши руки получили тайную свободу, все время стрижки мы паясничали, тыкая пальцами в простынь: один палец – мышь бежит, два – кот за ней гонится. Вначале Вовик играл со мной через брата, а потом и сам научился улавливать движенье шкодливых пальцев.
Раздавался шум машинки. Будто жесткий язык кошки облизывал голову. Я немного отстранялся, стесняясь того, что в плечо вдавливался живот молодой женщины, вернее сказать – пуговицы халата, похожие на свиные пятачки.
А Вовик таял в кресле, как леденец. Каждое прикосновение ножниц, их холодок и плавное клацанье он пересказывал радостно на весь зал. Папаша стоял в дверях и чуть ли не ладонями ловил падающие волоски сына.
В окно глядело летнее небо с кудрявым облаком, стриженным под чубчик.
Из парикмахерской мы шли в городскую баню.
Влажная духота, грязная пена в воронках на скользком полу, наковальный грохот железных тазов о шершавые бетонные скамьи.
Вовик с братом подражали своему папаше: намыливали ладони и осторожно совали их к подмышкам. Потом визжали поочередно, когда отец тёр спины мочалкой. Это была игра – чувствовать отца, угадывая: на какое плечо плюхнется горячая мочалка…
В раздевалке обычно я одевался первым, стыдясь сидеть голым. Проявлял расторопность и Вовик, хотя был без очков, и щурился на братца, как на солнышко. Тот капризно болтал ногами в спущенных штанишках. Но когда на распаренной спине отца закрутилась влажная майка, младший сынок быстро вскочил и ловко расправил ее, подражая голосу матери: «Все-то у него шиворот-навыворот!» Счастливый папаша мусолил платком запотевшие очки, а Вовик, желая попасть в их семейную общность, присел перед отцом на корточки, чтобы надеть ему носок. «Ты что? – покрутил пальцем у виска младший брат, – чистые в газете завернуты!» Вовик поднял рассеянный взгляд к потолку, будто вспоминая неунывающую Мари:
