На кладбище мы ходили мимо церкви, хоть и стояла она в стороне от дороги. Бабушка крестилась на пустые окна, мама грустно вздыхала, будто они тайно проведывали больного родственника.

Из темного проема двери несло запахом погреба и гнилого дерева. Мне строго наказывали «не заходить туда с мальчишками». И только издали, со страхом и любопытством, я наблюдал, как медленно угасает в окнах вечерний свет.

Далее шли по краю соснового бора, манившего и пугающего меня своей таинственной жизнью. Мягкая лесная муть, словно голубая пакля, конопатила узкие просветы меж убористых рыжих стволов, делая чащу непроходимой и почти непроглядной.

Вершина кладбищенского холма была покрыта березняком, будто белая корона светилась, отражаясь в небе.

В гору мы шли по песчаной дороге. Встречные люди спрашивали: «К бабушке идете?..» Мама кивала на меня: «К его вот прабабушке!» И я чувствовал себя большим и значимым, оттого что корень нашего рода стал длинней еще на одну солидную приставку «пра».

На старых кладбищенских березах виднелись мазки синей краски, насупленные скворечники сонно зевали овальными дуплами, в деревянных оградках ласково выглядывала молодая нехоженая трава.

Бабушкин крест был подперт кустом рябины: серый брус, постный от дождей и солнца. Даже смола высохла на перекладинах.

Опрятные тени на могилке, сплошной ковер ландыша с очень крупными листьями. Длинные согнутые стебли покачивали белую звонницу цветков, издающих терпко-церковный аромат.

У самого края ржавой оградки в землю вжался маленький плоский холмик с курчавой по-детски травкой.

Помню, однажды я спросил, ни к кому отдельно не обращаясь:

– Это чья-то могилка?

И подумал тут же поверх иных чувств: «Могилка безымянная, но не безродная!» Мама сгребала руками сухую траву: «Тут мальчик один лежит. – Помню, я ощутил пустоту в родовой пуповине, и чуть не захлебнулся от своей догадки. А мама добавила, немного оправдываясь: – Совсем маленький умер…»

От маминых слов в оградке стало тесно. Я боялся наступить на низкий холмик. И еще боялся глядеть на маму, но хорошо запомнил ее голос: тихий, печальный, сосредоточенный.

В тот день закончился для меня возраст, когда душу оберегает еще слабая вместимость детской памяти. Тайна о неизвестной могилке залегла на дно, чтобы обрасти там родовым илом.

Перед уходом бабушка крестилась нещадно, словно тянула божью пряжу со лба. А мама сгибалась к ландышам и поправляла что-то невидимое, угасая взглядом.

Судьбу нашего рода вершили женщины.

В легендах остался молодой цыган, бросивший табор из-за песен красавицы-хохлушки. Певунья родила ему дочь, с кочевой кровью, не убоявшись гнева семьи. Доподлинно известна судьба Евгении Красуцкой – дочери богатых поляков из Белоруссии. Девушка влюбилась в тятькиного батрака, к тому же младше себя, и уехала с ним, против воли родителей в Сибирь. На новые земли по Столыпинской реформе.

Уже их дочь – Мария (моя бабушка), вышла замуж за первого парня на селе – гармониста и бабника. Родила дочь Варю, но жить подневольно не захотела. Бывало не раз, видели соседи на улице, как пьяный муж ловил на улице за длинные волосы свою непокорную Машу. А потом, привязав беглянку косами к оглобле телеги, гнал домой, хлеща вожжами.

Но молодая жена тайно обрезала волосы и все же сбежала, оставив двухлетнюю дочь на руки родителям. Устроилась в городе уборщицей в магазин, где работал бухгалтером Егор Семёнович – тихий вдовец, с лихорадочным блеском в чистых голубых глазах. Вернулась Мария в деревню через восемь лет с новым мужем. Родила двух сыновей, но по-прежнему мало ласки уделяла дочери Варе, не любя в ней воспоминание о постылом муже и схожесть характеров.

Возле крыльца стояла машина с расхлябанными бортами. Какие-то люди таскали вещи из дома, виновато хмуря лица.

Зеркало высотою с дверь, – в портале тонких бронзовых колонн и резного карниза, – медленно выплыло на крыльцо.

Огромный солнечный прямоугольник уперся в стену дома, затем метнулся в глубь сада, словно призрачная стенка. Воробьи шарахнулись, сбивая белые лепестки с веток черемухи. Какой-то мальчик появился в зеркале. Сгорбившись, он притулился на чемодане, с блестящими подковками на углах. Мальчик обнимал большого лопоухого мишку с брусничками робких глаз.

Что-то звонко лопнуло.

– Зеркало немецкое! – крикнула мама из дома. Она ругала грузчиков, мол, не для того везла из Германии, чтобы его здесь расхлестали!

В серебристо-голом пространстве появились головы соседей: «продала-таки свою половину дома…» Еще недавно эти девчонки возились со мной, как с живой куклой, кутая в женские платки и мамины кофты. Они щекотали мне ребра, чтобы услышать: «не тоги меня» вместо «не трогай меня!» Хоть и говорил я уже нормально.

Брякнуло чутким нутром пианино, задев изящной ножкой ступеньку крыльца. Витые подсвечники на кронштейнах развернулись со скрипом, не желая втискиваться в кузове рядом с шифоньером.

– Уминай шибче! Не растрясти бы до города!

Мужики курили на ходу и бесцеремонно распоряжались моими вещами, что я нажил за свои годы: коробку игрушек, шапку-буденовку с красной звездой, розовую сабельку с расплющенным острием.

Со стороны бабушкиного крыльца надрывалась собака. Видимо, от разлуки. Я пошел успокоить его. Каштановый пес с черными валиками морщин над бровями лизал мне лицо и руки. Временами он поднимал лохматые уши с желтыми подпалинами и скалил влажные клыки на чужих людей. Я сдерживал его, просунув ладонь под брезентовый ошейник, и чувствовал, как сильно он давит собачье горло. Этот пес знал меня с рождения! Слышал первые звуки голоса, видел первые шаги по крыльцу. Из его будки так уютно пахло осенним теплом и перемолотой цепью соломой.

Где-то издали послышалось:

– Серёжа, пора!

Я осмелился сказать: не пойду!

– Почему, сынок?

Ну как же уйти, ведь мое дело – усмирять собаку, когда приходят гости! Потому что он слушает только меня и не будет лаять, если я его прошу.

Мама взяла мою руку:

– Это не гости…

На ладони остался собачий пух, теплый, как зимние варежки.

Когда мы подошли к машине, один из грузчиков поднимал возле колеса рассыпавшиеся книги:

– Пушкин выпрыгнул, – засмеялся он, – в подштанниках!

На траве лежали пустые черные корочки с золотым оттиском профиля поэта, а рядом – ослепительно-белый переплет растрепанных страниц, с тряпичным корешком и с кудрявым заглавием: «Пушкин».

Соседские ребятишки бросились собирать книги. Одна из нянек, воспользовавшись суматохой, просунула пальцы мне под мышки, чтобы рассмешить, а получилось как холодный градусник во время болезни. «Не тоги мня! Не тоги…» – ломала язык девчонка. Не добившись смешных словечек, она хмурилась, будто видела уже совсем другого мальчика.

Теперь мы жили в городе.

В комнате с двумя высокими окнами и стеклянной дверью, на которую бросали тени тяжелые кирпичные арки. Первое время я боялся выходить на бетонный пол балкона, особенно приближаться к ржавому ограждению, тихо стонущему от ветра. С балкона видны были крыши деревянных сараев, в них хранили соленья и дрова для титанов. Двор огораживал забор из пыльных досок, с множеством дырок от выбитых сучков. Однажды, за таким сараем, где пахло сыростью и бутылочными пробками, мальчишки внезапно спросили меня:

– А где твой отец?

– У меня не было, – сказал я, как всегда. Так научила мама.

– Был! – резко возразил один пацан с вихрастым чубом. – Отцы бывают у всех!

Я мог бы спорить и даже защищаться. Но был слишком поражен тем, что услышал. Стало трудно дышать в плотном окружении любопытных лиц. Мальчишки ждали ответа. И даже оценили мою гордую выдержку. Подумаешь, беда, отцов нет у многих! А у кого-то новые появляются…

Но только не у меня! Даже не помню, как пришло это убеждение. Мне хотелось убежать домой, вернуться в привычный мир, чтобы все стало как прежде. Но я остался и весь день носился с мальчишками по крышам. Помогло, как ни странно, это желание казаться прежним. Легче и отчаяннее получались у меня прыжки с крыши на крышу, будто ушла какая-то тяжесть. А мальчишки просто не поняли! Отец – это тайна, которую нельзя открывать. Потому что тайна и тот, кто ее хранит, всегда остаются прежними!