Сергея-лжеповешенного тихонечко выписали; завтра у него

суд по поводу развода, и ему не удалось у нас отсидеться."

Узнаю свою сестру: как она любит кидаться в бой против признанных авторитетов!

Но на самом деле она по большей части сражалась с ветряными мельницами.

"16 дек. Я проходила по коридору, когда услышала

разговор двух больных: – У меня врач Александра Владимировна.

– Это какая же? Светловолосая, в очках?

– Нет, это психологиня местная. Александра – это та,

которая хроменькая. Тут этот парень (Саша Быков, неприятности

на работе, импульсивно-взрывчатый психопат) увидел меня и

смутился; я прошла мимо, кивнув ему и сделав вид, что ничего не

слышала. Боюсь только, что походка у меня не стала

ровнее. Я не стала задерживаться в отделении, против

обыкновения; я боялась, что расплачусь прямо на глазах у

больных. Я все знаю: и о том, что Байрон хромал, и о том,

что моя хромота чуть заметна – и, как говорит маленькая

Лида, придает мне "пикантность". Дуреха, это ей все

придает пикантность, а я – хроменькая, убогая… Мне удалось

дома справиться со слезами; я накричала на

б.В., после чего та обиженно удалилась к себе в комнату,

а я взяла своего любимого "Короля Генриха IV" Генриха

Манна и стала перечитывать те места, где говорится о

хромой принцессе Катрин: как она переживала-переживала, а

потом в лучшие минуты даже учила своих придворных модным

танцам… Даже нашла себе возлюбленного. Мне это не

грозит – но, все равно, книга помогает. Единственное, что

помогает. Раньше в такие моменты, как сегодня, мне хотелось

умереть. Сейчас – нет. Я не представляю, какая

грандиозная беда должна теперь со мной случиться, чтобы я

захотела поставить крест на своей жизни. Сталкиваясь все

время с людьми, чудом вернувшимися с того света, и

втолковывая им, как прекрасна жизнь, постепенно начинаешь

верить в это сама. Когда я ушла от мамы и отчима, я

готова была распроститься с жизнью – если бы можно было

уснуть и не проснуться. Теперь – другое дело. Может быть,

я вовсе не такая несчастная, как сама себе кажусь".

Это было что-то новенькое; кажется, Александра, убежав из-под родительского крыла, нашла в себе новые силы. Читая ее дневник, я постепенно убеждалась, что ей было интересно жить – и, возможно, она начинала справляться со своими комплексами. В последние наши встречи я не видела уже в ней следов той глубокой подавленности, с которой она удрала от нас в Москву – или мне так задним числом казалось? С таким настроением, в каким написаны были эти строчки, не кончают собой – она прямо говорит об этом. Впрочем, до той осенней ночи, когда она каким-то образом выпала из окна ординаторской, было еще долгих два года. И тем не менее по ее записям чувствовалось, что этот выход она для себя не приемлет.. Я перескочила через несколько страниц:

"7 янв, понед. Будто и не было Нового года, (1985!)

веселой компании у Вахтанга и тети Лены… Все опять

тоскливо. В такие дни, как эти послепраздничные, можно

разочароваться во всем, даже в своей работе. Случилось

все, что только может случиться. Г.П. (Богоявленская -

Л.Н.) устроила мне головомойку за то, что я без ее ведома

снизила дозу лекарств Алеше Кирпичникову; она упорно

считает парня шизофреником, а я вижу, что он не

сумасшедший, а просто влюбленный и потому делает

глупости. И.М. придрался к тому, что я на четверть часа

опоздала на утреннюю пятиминутку, и обещал в следующий

раз перевести на пятый этаж, к своим алкоголикам.

Обаятельная и несчастная Настя Б., из-за которой я

собиралась приходить на работу первого января (но Вахтанг

меня не пустил), в новогоднюю ночь напилась и голая

заявилась в мужскую палату. Наши доблестные мужчины

разбежались кто куда; тогда она вцепилась в камуфляжный

комбинезон десантника, который служит Саше Быкову

пижамой, и разорвала его поперек ткани – а она ведь

прочнее брезента! В конце концов Саша набрался мужества и

они вместе с медсестрой Ирочкой вытащили ее из палаты,

закутав предварительно в покрывало, как в кокон. Хрупкая

деликатная девица так отбивалась, что у Саши до сих пор

синяк под глазом и расцарапанное предплечье. На Ире нет

видимых следов телесных повреждений – сноровка, столько

лет в психиатрии… Косолапов сегодня мягко распекал меня

за то, что я приняла поблядушку-алкоголичку всерьез и

поверила россказням о великой трагедии ее жизни (ее якобы

оставил возлюбленный). Это было неприятнее всего, потому

что он кругом прав. И, наконец, последний удар мне сегодня нанесла

б.В. По шестым числам ей приносят пенсию, значит, должны были

принести сегодня, и когда я потребовала у нее деньги, она

заявила с лукавой улыбкой, что их у нее нет. Соседка

слева подтвердила, что почтальон приходил. Я два часа

обыскивала всю квартиру, перевернула вверх дном бабкину

комнату – и ничего! Конечно, девяносто рублей – небольшая

сумма, но как я без них обойдусь этот месяц, не

представляю. Б.В. отчаялась достать меня своими обычными

методами, но нашла-таки способ вывести меня из себя. И

очень чувствительный! В конце концов, я заперлась в ванной и

расплакалась. Но что-то во мне явно изменилось: мне не

захотелось не только покончить счеты с жизнью, но даже и

бросить все и уехать на край света. Будем барахтаться."

Так вот откуда смятые десятки за обшивкой софы – я случайно наткнулась на тайник бабушки Вари, который тщетно искала Аля. Но как, интересно, туда попала Алина тетрадь? Кто ее туда положил? Скорее всего, сама прабабка. Но дневник кончался осенью 1985 года, причем тетрадь исписана была целиком, вплоть до последней страницы обложки. Совершенно очевидно было, что Аля собиралась вести его и дальше – так где же, в таком случае, его продолжение? После смерти Али родители привезли в Питер чемодан и коробку с ее вещами и тут же забросили их на полати – подальше от глаз. Собираясь повторить Алин путь, я в один из наездов в родительскую квартиру наведалась туда и раскрыла заветную коробку – и ничего, совершенно ничего интересного там не обнаружила, даже писем там никаких не было.

Прочитав первую часть Алиного дневника, я не сомневалась теперь, что существует и вторая – и, может, именно в этой второй части и лежит ключ к разгадке тайны ее гибели. Но в одном я уже не сомневалась: Аля была принципиальной противницей самоубийства – а она была не из тех, кто может поступиться принципами, и толкнуть ее на этот отчаянный поступок могло только что-то очень-очень серьезное, скорее даже чрезвычайное.

Конечно, душевнобольные кончают с собой гораздо чаще, чем психически здоровые люди, несмотря на все принципы – их душевную организацию, и без того хрупкую, очень легко сломать. Боюсь, мои родители в глубине души были убеждены, что Аля не выдержала напряжения – и свихнулась, а в состоянии даже временного умопомешатекльства до раскрытого окна только один шаг… Но, пока мне не докажут обратное, я не поверю, что моя сестра могла сойти с ума. Это было чисто инстинктивное убеждение – но я привыкла доверять своим инстинктам. Значит, до самоубийства ее должны были ДОВЕСТИ. И я собиралась найти того, кто это сделал.