Но к делу. Я давно хотел поговорить с этим странным человеком и загадочным художником, имя которого теперь знает весь мир. А вот меня не знает никто, да и вряд ли узнает… потому, что я сижу в тюрьме, верней, это очередной мой «Печор-лагерь», справа от меня параша, слева – нары, а впереди кованая дверь, в глазок которой глядит на меня мент, он просил меня написать лозунг «Слава КПСС!» или «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи». Но я отказался, посему и засел за этот дневник, верней, это диалоги, что приснились мне вчера.

S.I.: Здравствуйте Поль Гоген, разрешите представиться – Иконников.

P.G.: Добрый день, У меня во рту сухо – теперь мой девиз: ни капли спиртного, поэтому, извините, отвечать буду сухо.

S.I.: Мой дорогой Гоген, ведь мы с вами родственники.

P.G.: Это по какой линии? По линии моей бывшей жены, датчанки?

S.I.: Берите северней, я из России.

P.G.: Россия… эта страна граничит с Полярным кругом, кажется, медведи у вас ходят по просёлкам круглый год и адски холодно…

S.I.: Холодно? Это преувеличение. Давайте поговорим о другом. Как это вас угораздило очутиться в отличной компании Поля Сезанна, Камилла Писсаро и Винсента Ван Гога? Ведь вы теперь такая же знаменитость, как и они.

P.G.: Это глупый вопрос. Но я отвечу на ваш глупый вопрос ещё более глупым вопросом: вы что, как ияи они, тоже художник?

S.I.: Немного… видите ли…

P.G.: Вижу! Настоящий художник всегда отвечает «да» или «нет». А вы, по-моему, только посредственность, вроде Шуффенекера, который сломался, не начав путь. Или я ошибаюсь?

S.I.: Это правда. Это жестокая правда.

P.G.: Чем обязан вашим визитом сюда? Если вы засланный шпион моей жены Мете Гад, то мне не о чём с вами говорить. А если вы действительно художник, то карты на стол! Покажите картины.

S.I.: Я привёз вам несколько этюдов.

P.G.: Этюды? Давайте посмотрим. Но это же перепевы Писсаро и моих мотивов Бретани. Пока это слабовато, но для начала неплохо. Вам, кажется, кое-что дано.

S.I.: Благодарю, ваша честь. Вы строгий судья. Но мне эти ваши слова дороже всей самой строгой и въедливой критики. Ведь теперь не достучаться до правды – теперь никому невдомёк, что и вы не первичны, дорогой Гоген. Увы, вы вторичны, верней, не вы и ваше экзотическое таитянское творчество вторично. Нет, ваша великая Муза вторична! Эта же Муза уже посещала нашу землю, и где бы вы думали? На Севере, в России. Наши великие русские иконописцы уже давно, ещё задолго до вас, тет-а-тет, дружили с этой капризницей Музой. И что, вы думаете, они оставили прекрасные образцы их творчества?

P.G.: Покажите. (Заглядывает в мой рюкзак, и мы оба вынимаем несколько репродукций русских икон: «Апостол Павел», «Макарий Египетский», «Богородица» из Деисусного чина Благовещенского собора и великую «Троицу» Андрея Рублёва.)

S.I.: Дорогой Гоген, я вижу, ваши глаза стали ещё более выпуклыми… вы сразу всё поняли. Теперь удостоверьте вашей рукой и вашей подписью, что я вовсе не му… с зашибленным мозгом, что я вовсе не «наезжаю» на нашу икону. Я теперь совершенно в идиотском положении, я не знаю, как из него выбраться. Но ваша одна подпись решила бы всё… Поставьте здесь подпись, что они и вы ближайшие родственники. Разумеется, родственники по добыче красок.

Заминка. Поль Гоген исчезает, потом появляется вновь. Его тонкие губы не могут разомкнуться, они действительно, будто склеенные, он удивлён, он ошарашен. Гоген снимает широкополую шляпу, надевает очки, наклоняется ближе к репродукциям. На невысоком, даже узком его лбу появляется испарина. Молчание затягивается и тяготит нас обоих. Я понимаю, что мне лучше убраться подобру-поздорову. Видно по всему, что этот человек, этот дикарь, это «волк без ошейника» страшен в гневе. Но неужели он понял всё? Да, конечно, он всё сразу понял! Но Поль Гоген – великий человек и великий, благородный характер. Посему он, наверно, решит не проронить ни одного лишнего слова, чтобы его не схватили за руку историки искусства. Он понял всё, и насколько он сильней и мощней предшественников и насколько он хуже их и уже их по мысли, насколько его опередили наши русские! Сон внезапно оборвался. Я проснулся в поту. Но, о чудо, на страницах моей рукописи каким-то загадочным образом оказались таитянский рисунок Поля Гогена и его несколько витиеватая подпись, которая гласила:

Только рисунок пером и подпись Гогена. Разве вам этого не достаточно?

Теперь редко, редко когда услышишь о шедевре живописи или о настоящих и великих стихах, что художник, написав это, так это чувствует. П. Сезанн говорил о себе и о своём видении: «У меня хорошее чувствование». А П. Гоген мог бы сказать о своей живописи, как об отпечатке души. Поспорьте со мной, но даже великая и недосягаемая «Троица» Рублёва – это есть отпечаток его души. Разве это не слайд воображения поэта? Разве это не сведённая воедино сумма знаний о Боге? А вместе с тем это отпечаток души.

Но современное европейское искусствоведение об этом молчит, цивилизация молчит. Вот почему спустя день или два меня снова настиг загадочный и, если хотите, сюрреалистический сон о Таити, как наваждение, и мы с Гогеном снова продолжили приватный разговор.

Теперь мы уже говорили как старые знакомые, но мы говорили больше не о нашем искусстве, о проблемах его: о синтетизме или символизме или о родственности. Нет, мы говорили о другом, о «цивилизованном варварстве» белых людей, о так называемом золотом миллиарде. Поль Гоген больше молчал, его лицо хмурилось, а глаза сверкали пророческим светом: его тяжёлый взгляд будто приковывал меня к стенке его таитянской хижины, он будто всем нам говорил: я это предвидел, я это предсказал своим «дикарским» искусством, я всё это предчувствовал и бежал на край земли, я написал одну из моих самых глубоких, философских вещей

S.I.: Дорогой Поль, мы теперь немного освоились с вами, для вас мой визит в Южные моря уже не такая неожиданность. Прошлый раз, в прошлый мой визит, вы отделались молчанием. Но в моих рукописях каким-то загадочным образом появились ваш рисунок таитянки, играющей на дудочке, и ваша подпись «Удостоверяю». Что вы хотели этим сказать?

P.G.: То, что уже сказал: Ф. Грек, А. Рублёв, П. Гоген – да, похоже, и вы, Серж… мы действительно близкие родственники. Мы особым образом добываем краски из области воображения, для нас секретов в нашем методе нет. И с этим уже ничего не поделаешь: миру придётся мириться с этим. Честно сказать, для меня это неожиданность.

S.I.: Для меня тоже… я опасался, что вы пошлёте меня ко всем чертям! Но вы оказались прозорливцем. Вы гораздо умней, чем о вас думали ваши современники.

P.G.: Это несмотря на мой узкий лоб?

S.I.: Ваш лоб прекрасен! Ваш лоб и ваш будто сломанный нос, они прекрасны своей упёртостью бетона! У вас сильный характер.

P.G.: Вы думаете?

S.I.: Убеждён. Но давайте поговорим о другом. Поговорим о «прогнившей Европе» (это ваши слова), поговорим о Юге, о Южных морях и о Севере, поговорим о России.

Теперь на наших глазах происходит закат Европы, она в нравственном и религиозном отношении прогнила! Вы, наверное, не догадываетесь, что на атолле Муруа, где вы искали и нашли свой рай, теперь французские власти взрывают и испытывают фантастической мощи заряды – это бомбы, взрыв которых эквивалентен взрыву вулкана на Везувии…(Поль Гоген на мгновение останавливает на мне свой тяжёлый взгляд, его плотно сжатые губы «расклеиваются».)