— После обеда, — сказал Мотыльков себе и тем, кто на него смотрит, — когда желудок кое-как удовлетворил свою похоть и ненадолго забылся, а душа — еще ищет. Она всегда звонила после обеда.
В худые времена Мотыльков перешел на акриды в служебной столовой, но тот, кто жонглерской рукой вывернул из воздуха птицу или благую весть и заходил в новый полет, мог разложить из питомника акридов большой костер и вырезать козленка, и выбить днища из лучших вин… И он подал руку коллеге Анне, подруге лиро-эпических обеденных заведений, и отправился с ней в ресторан через дорогу. Правда, раньше Мотыльков просил подать себе милый мясной салатик — с мясом, сформированным из почти приличной колбасы, а то и мясное ассорти — вообще из двух колбас, и куриные косточки в томате под псевдонимом чахохбили, и к яствам граммов сто пятьдесят, каковую скромность не разнюхал бы Командор, а сегодня средства предписывали — экспресс-комплекс, но в почти пристойном интерьере и на тарелках со знаком ресторана, а в супе плескался стебель мясной малый.
— Мне отвалили кус тушенки! И брызнули бульонной ряски! — восторженно сообщил он коллеге Анне. — Принудили любовно гонять кус по тарелке, как шайбу, не смея забить в ворота…
— Малинка для бочковой кильки. Сколько денег — столько песен, — отвечала коллега Анна. — Слушай, одолжи Сидорову джинсы, мы с ним на слайд сфотографируемся.
— Мою сказку, сравнимую лишь со снежным катамараном в средиземной лагуне? — уточнил Мотыльков. — Ну что ж, час путешествия Сидорова в двух корпусах одновременно мне хотелось бы оценить… собственно, бесценок… за каждый трюм — плюс фирменный ярлык.
И Мотыльков вдруг застыл с пойманной на клюшку или на ложку тушенкой, не донесенной до зенита. И произнес на подъеме:
— Этот тусклый рабочий понедельник хочет преломиться в жирной точке обеда…
— Корма не в счет, — сказала коллега Анна. — В смысле — ют. Мы с Сидоровым исполним вид спереди.
Однако понедельник и после обеда стоял все тот же… Он — волейбольный мяч моего детства, шепнул Мотыльков тем, кто на него смотрит. Отличный пузырь с внутренней камерой, которую надувают и надувают, пока не лопнет, тут и конец игре. Не играть же до бесконечности… Раньше это был любимый тост Мотылькова: «За прекрасных дам, — с очаровательной улыбкой говорил он, — я готов пить до бесконечности и еще чуть-чуть!» Боюсь, этот день не нашел своего оригинального творческого решения, еще через час признался он всем, кто на него смотрит, но поощряет нездоровый сидячий образ жизни, впрочем, и увлекательнейшее изучение самого себя. Повернуться к проблемам, к которым мы медлили приблизить гражданское лицо… Заглянуть к себе в душу…
— Чем выветривать мужиков, лучше бы закрыла окно и пошла за уткой, — говорила коллеге Наталье Анна.
— Почему за уткой, а не за бриллиантовым колье?
— Потому что соседка как-то отправилась на промыслы в гастроном, а там выбросили уток, — рассказывала коллега Анна. — А у нее все сумки и мешки уже заняты, и, чтобы не пеленать водоплавающую птицу в подол, она взяла в киоске газету. Просто завернуть утку. Но поскольку в полдень эта дешевка — местная пресса разошлась, пришлось выцепить орган дорогих немецких коммунистов. И там нашелся уже обмоченный уткой адрес, гражданин арийской расы желал познакомиться с нашей женщиной не старше двадцати восьми комсомольских лет. Ей, конечно, уже зашло за тридцать, но она взяла да написала этому типу! Слушайте, в самом деле, уберите окно.
— И что? Есть продолжение?
— Теперь ловит уток во Франкфурте-на-Майне. Или в Майнце-на-Рейне… За нашим железным занавесом тот и этот город — одно. Никакой разницы.
— Наташка, отодвинь свое право на труд, возьми у меня десятку и стартуй за уткой, — сказала коллега Александра. — Но газету возьми у французских коммунистов, во Франции веселее. Центр мировой культуры — это тебе не на майне, это — на вире! Сможешь французский отличить от немецкого? Comprener-vous Francoise? Ну ничего, там научат.
— Вы просто завидуете моей независимости! — кричала коллега Наталья.
— Твоей libertė.
— Вы почему-то уверены: только после замужней жизни не бывает мучительно больно! А мне незачем носиться по магазинам, я могу носиться по театрам! И кто сказал, что мое предназначение — вскармливать иждивенцев, без конца на них застирывать, зализывать, подскребать кучи и подавать реплики к тупым беседам… Между прочим, дует! Могли бы закрыть окно.
— Только нам не устраивай театр, — говорила коллега Анна. — Люди ей мазу предлагают. Видела бы фрау Утку, когда она посещает историческую родину, чтоб сделать соседям большой нос. Ну и хирей в этой работе. Даже окно задвинуть не догадается.
— Зато твой Сидоров заставил тебя зубрить состав «Спартака», чтобы не осрамиться перед гостями! А когда ты перепутала фамилии, Сидоров рыдал… Зато ты знаешь наизусть, что спрашивать в магазинах вместо чайников и шмоток! Даже я вызубрила эту чушь! — и коллега Наталья декламировала почти как Офелия или как леди Макбет: — Шестерню, муфту и вилку четвертой передачи для сорокасильного «Запорожца»!.. Правда, ты все путаешь вилку — с вилками, муфту — с муфтами… И мою жизнь бросить — на эти феерии? Сама закрой окно, береги себя — для неуемного Сидорова. А у меня все богатство — с собой. Духовное, интеллектуальное…
— Совсем как у Мотылькова, — сказала коллега Анна. — Всегда при себе зубная щетка, чтобы остаться ночевать — в любом приятном месте.
— Мотылькову давно пора лечиться от сатириаза, — заметила коллега Наталья.
И опять по ту сторону видимого крутили аппаратную связь, и в вечереющей шарманке звучала ностальгическая тема, и что-то уркаганское, и шелест и свист дальнего дождя, уже скачущего по дороге… И в который раз Мотыльков ответил на музыки — трепетом. Но кричали:
— Шурочка Васильевна, папа Тиль забыл, что передать Митиль.
Дождь, вне сомнения, уже занял дальние селения пятого часа и теперь был на подходе — к четвертому часу. Здесь экзорцист, тс-с! — глядя в окно, констатировал Мотыльков всем, кто на него смотрит. Изгнание бесов из тех, кто увиливает от работы, или по всем фронтам, что — одно. Изгнанные же ищут приюта и вселяются в эти свиньи-тучи. И путают не муфту с вилкой, но бездну и бездну… и бросаются тучами в бездну неба, и плодятся и множатся…
— Вадя, жрешь глазами телефон, будто тебе не хватило комплексного обеда с кактусом тушенкой. Закрой-ка служебное окно.
— Мотыльков сегодня как раскаленный штырь, — заметила коллега Наталья… — Как окно, вид в котором давно обглодали, но никто не догадается унести.
В окнах уже стучал копытцами и петушился дождь, клевал зонты, хлопал чужими крыльями, трусливо наскакивал на спины проходящих и рассыпался на перья.
— В субботу послала Сидорова с помойным ведром, назад — еле дышит, вопит: «Вынимай двадцатник!» — рассказывала коллега Анна. — И, сочный от счастья, тащит в дом цветную фотобумагу на два червонца. Тогда я купила себе белье на двадцать рублей. Тогда Сидоров выклянчил из моей грядущей зарплаты еще червонец на реактивы. А я зашла к соседке, заняла червонец и взяла шелк на платье…
Прибыл из служебных скитаний коллега Раков, он же — названный брат Мотылькова Вовенарий. Рука коллеги и брата взлетала вверх, и привет ращеплял пальцы на две октавы… Неаккуратно близка пятерне мясника, заметил Мотыльков всем, кто на него смотрит. Скажи мне, чем полнятся руки брата, сыплются ли с них розы и бабочки, изумрудные и червонные профили государства или стружка, вечно мокрые окурки и вечно живые алые капли… Потому что, следя заземленного Вовенария, по граду небесному шел закат, и горние воды, низвергаясь в дол, вступили в алое и багровое… И вошедший из вод был пунцов и рыж, и волосы его были — ливень, а также и борода его была ливень, и формы шаровидны и обтекаемы, обтекая на пол рдяными лужами. Чтоб лишить такого силы, заметил Мотыльков себе и тем, кто на него смотрит, придется отстричь и ручьи, и реки, и все выходы к морю и океану.
— У меня не прогул, у меня задержка! — трубил и хохотал шаровидный, обтекающий и каплющий красное. — Здравствуйте, девочки! — и чмокал топкой губой. — Что, Мотыль, наконец, доставил свой каркас, свои квелые и нежевабельные оглодки? Идем, козя-бодя, к дыму, и я тебя нашпигую.
