Выбившись из трамвайного поезда, Мотыльков расправился в полный блеск и во всю дерзость и явился в работу — как обычно, лучезарным лебедем с царских прудов, и бросил на стол коробку «Птичьего молока», назначавшуюся великолепной Ольге Павловне, блондинке.

— Цып-цып! — призвал Мотыльков. — Истосковались без меня, мои девочки? Высушили сердце? Вот вам на гуманитарные нужды.

— Это же Вадичка! Стеснение в груди! Откройте кто-нибудь окно… И вы бросили нас на целую неделю?! — звучали голоса производственных дам.

— Что за дефицит приволок! Какое сладенькое! А коллеге Ракову и в ум нейдет, что у нас отрастают гуманитарные нужды. Никакой нравственности. Наталья, открой окно!

Производственные дамы, пронося ежедневные службы плечо к плечу с Мотыльковым, тоже любили его. Остаться ли в стороне, когда кто-то пред вами — жизнелюбив, размашист в делах и чертит смелую любовную линию, экстерьер приподнят, а взоры близятся к ястребиным, и всегда готов к славословию?

— Сашхен, как могу я работать ровно, припекаем вашим огнем? Надо немедленно распахнуть окно… — сказал он коллеге Александре, бабушке семейной заботы и предводительнице кулинарных рецептов. — Если босс станет рвать меня за неисполнение, я буду ссылаться на ваши неистовые прелести!

Главное с ней — не задуть бдительность, заметил он тем, кто на него смотрит. Или найдешь в руке кипу свежих фотографий, представивших серию — от детей до внуков, ждущих восторга на каждое неокрепшее лицо.

А наперснице журналов мод и мечты о красивой жизни Анне прибавил поцелуй к щеке, окунувшись в пыльцу абрикосового колера. И зажмурился: о жар драгоценный, о несгораемые металлы, перебравшие пальцы! Страстная спутница всего сверкающего, заметил он тем, кто на него смотрит. И произнес:

— Я счастлив забыть счет дням и являться под сень этого розана!

Деве неудач и овце пустого гнева Наталье Мотыльков сбросил с барского плеча:

— Опять отгоняла от тела поклонников, пока я топтался в чужбине? Их узкое место по-прежнему — мысль? А широкое — уличный словарь? Или, — с ужасом вопрошал он, — способы ухаживания нетрадиционны?

Падчерица счастья, шепнул он тем, кто на него смотрит. Право, оно снизошло бы умеренно пощекотать ее, приобнять и хлопнуть по заду, но она царапается и хамит!

— Вадька, а у меня как раз на носу день рождения, — сообщила коллега Александра, весело выбирая птичью коробку. — Обожаю с белой и с желтой начинкой, а ко мне липнут коричневые. Загадываю: если эта конфета покажет мне цвет золота, значит, дадут премию. Конечно, неприличную, ну, с них хоть клок денег… А кто все-таки растворит окно?

— Да святится рождение ваше во веки веков, моя сирень! — и Мотыльков оторвал от своего стола телефон и, упав на колено, переставил на стол к Александре. — Ваш! Безвозмездный дар — до следующего понедельника.

— Ну, ублажил! Телефон — это вам не снег с да? ждем, — причмокнула коллега Александра. — А хочешь снежинку? Тетушка выстригает снежинки — из всего, что ни встретит: из фантиков, промокашек, старых газет, из беспризорных документов… Редкая мастерица. Только взгляните: опять коричневая! Рискую еще. Если — белая, как чистый воздух, кто-нибудь откроет окно.

— А я всю пятницу жила на телефонной станции. С ближней очередью перезнакомилась! — сообщила коллега Наталья. — Будем переписываться: с днем рожденья, с Первым мая, как культурные люди. Наконец узнала, когда мне поставят телефон. Проведут прямо в гроб. Почему-то и там и здесь нечем дышать! Интересно, окно так и не откроется?

А Мотыльков и точно устроил пост, и в самом деле всю неделю не бередил — ни звоны, свистки и трещотки, ни ржанье и блеянье, ни токованье и голодный рев. Однако великолепная блондинка тоже отчего-то не послала за Мотыльковым. Что сокрушений о постной неделе, полетевшей, как постный едок — из ресторанного плюша, и как головы, не выдержавшие общий стиль тела, ведь за известными летунами и целый месяц воспарил белыми пятнами на карте, пустыми билетами, фальшивыми паспортами и не открыл Мотылькову ни блондинки, ни осмеянных ею святынь, досложенных почитателями — к длинным ногам ея… ни саксофона на золотых верандах… И ничто из картин Дары Лета — Осени и Сбор винограда не мелькнуло ни даже лоскутом, ни в отдалении.

Мотыльков недоумевал. В новый понедельник он прибыл, как обещал всем, кто на него смотрит, из Вечного города, правда, с ним разминувшегося, или из исхлестанного ливнем Батума, разминувшегося с солнечным, в общем задав марафон — одесской лестнице и поцелуи — позеленевшему от радости Дюку. И хотя запыхался и чуть дышал, но сразу звонил Ольге Павловне. А после звонил во вторник и в среду, и далее — согласно календарному однообразию, и всякий раз множество голосов сетовали, что великолепная блондинка минуту назад вышла. День за днем, как ни странно, обнаруживалось, что блондинка оставила материнское гнездо, покинула тьму служебных кабинетов, просочилась с политинформации, между прочим, до сих пор продолжавшейся, бежала с курсов английского, выпорхнула от любимой подруги — Неутолимой Алки, вышла из ателье мод, со спектакля, из магазина, из такси… Возможно, из поколения кочегаров и сторожей, тоже до сих пор веселящегося… Кстати, если удачливая персона освободилась от этого интерьерного или ландшафтного театра, ускользнула от этой организации событий, не угодит ли она — в тот павильон или в тот открытый пейзаж, или я заблуждаюсь? — вопрошал озадаченный Мотыльков у тех, кто на него смотрит. До сих пор каналы распространения личности поражали воображение — одна нога здесь, другая — там и уже следит! Однако место, где появлялась крупнейшая блондинка, было почему-то неуловимо для Мотылькова и, подобно совершенным глаголам, не имело настоящего времени, а существовало только в прошлом и в будущем. «Вероятно, скоро вернется», — обнадеживали Мотылькова иные гуманные голоса, и блондинка действительно возвращалась, хотя не туда, где исчезла минуту назад, но скорее — куда Мотыльков звонил вчера, а сегодня — не догадался, и до новой связи успевала уже ускользнуть в прошедшее или в грядущее, соблюдая при том редкую беспринципность относительно хода времени. И опять Мотыльков натыкался на слабеющий стук каблуков, и хотя еще слышал сквозь трубку ароматы французской шанели, и почти видел сквозь стены — растерянный градусник, посадивший Градус, но сама великолепная, словно предчувствовав, что Мотыльков грозно накручивает вертушку, нажимает кнопку, готовит атомный взрыв, спасалась бегством. Покинула все базовые точки существования, констатировал Мотыльков тем, кто на него смотрит. Или я не вижу ее, оттого что безмерно загрязнение окружающей среды?

Наконец, Мотыльков в двадцатый седьмой или девятый раз вышел на провод задушевной подруги блондинки, и Неутолимая Алка, посмеиваясь и расставляя слова — пусканием дыма и шумным прихлебыванием кофе, сказала:

— Ты стал человеком одной темы, Мотыльков! Расцениваю твои действия как агонию. И не таким, как ты, еще не вышло дважды барахтаться в том же Амуре и Сене! Мой худший каламбур — для тебя нынешнего, — и хриплый Алкин смех окутал каламбур. — Оставь франкопишущим гонять утраченное время. Пойми, дорогой, пока ты мотался в командировку, река у-тек-ла! Подожди, я схожу на кухню и плесну еще кофе…

Мотыльков подождал и вновь вознаградился хриплым гласом Неутолимой, и не только им.

Абонентку оттирали от телефона и кричали грубое и мерклое:

— Мотыль, ею движут корыстные мотивы! Мечты о кадровой революции! А ты рассуди, отец! Ты же приехал в другой город! Уехал из города, в котором ты был, а приехал — в город, где тебя не было… — и снова шли хохоты и нечестивые чавканья, но Неутолимой Алке удалось захватить трубку.

— Можешь мне позванивать, — сказала Неутолимая, опять что-то прихлебывая и отдувая. — Можешь взять меня — над неприятельским огнем и утюжить, как танки утюжат позиции противника… Какая разница, с кем и как у меня случаются кульминации, главное — мне от них не уйти! Фактура у тебя актуальная, племенная, так что… — но тут сторонник иногородней версии все же перехватил у Алки аппарат и порвал ее связь с Мотыльковым.