Здесь — лейтмотив, главная тема: но что-то произошло — и… что-то, на чем кучевой интервал, область вычитаемого, непрозрачные связи… Далее — тем же вечером, в том же доме. И все прочее — разумеется… включая шатровую полынь. Лузга речных брызг, книжные грубости: глумления собачеев и свинарей.

Подробности от новой старой самарянки. Человек равен тому, что успели заметить — повторяемость вероятного: нынче ночью смерть собрала богатый урожай.

И мне уже не разобрать — в какой день и в какой архаической местности он впервые был выхвачен из тьмы и кто наставил на него свет. Как он взялся — в долине ада и что увидел на тех плантациях… проросшее во мне — раздражением и реактивностью. Как наспех и шумно был молодым, и куда отправился дальше, и в день каких времен сии пределы его стеснили. Конечно, теперь уже не важно… и не существенно, удалось ли мне справиться с тем, что он есть — как ложка и концентрическое колесо с просроченной машины времени, остальное — ночь, затворничество луны, дымы, тушевка снега… Привычнее — сочинить. Правда и — столь же привычное. Как те крадущие друг у друга вестовые.

Место исчезновения? Город на том краю ночи, где он исчез — для меня. Хотя в соседнем, на расстоянии утра, он все еще есть — инспирировав доказательный дом, и вписав во все реестры новых детей, и специально для маловеров — сомнительное, или особенность пересказа: томление студенчеством, инженерством, предводительством цеха…

Но объявлен город С., старовоинский госпиталь — в трех шагах от меня! Во второй и в последний раз — или тоже не в последний? — мой герой исчезает на театре моей жизни. По крайней мере, он наконец приехал. Безусловно, всеведение дало мне вычеркнуть часть влекущих участков, но подробно проведать — сей госпиталь, улучив в нем — моего последнего дядю. И разнюхать отсек, впитавший госпитальное все — до извержения носа. Правда, меж прибывшим сюда Невидимым и мной — опять ощущение сквозящего интервала, посвященного консервации стен. Или — успевший меж нами некто, кому дано приблизиться, но не дано — вступить.

Возможны его жена, она же шедшая мимо, и записные дети, не вступившие в город С., сдавшись — моей аморальной, но победительной линии: в последний час утвердив героя — в невидимых. Для себя — и для всех по ту сторону госпитального вала, ни к кому в С., не послав вестовых, что блудный брат их и всею жизнью жданный гость — вернулся. Точнее — возвращен, и дни его не имеют другого истолкования. И в цепочку — подслеповатые яблоки, прокатив на себе запекшееся солнце — мимо рук его, бездарно искавших по одеялу, но — к лучшим едокам… и понесшие от печеных яблок пустобрехи-куры золотой ряби, обещая себя — не ему, но истинным отцам — правды, реализма, особенной въедливости… или самому рыбному месту… Молоко и мед в шорах кадок, взяв не тот наклон и пролившись — не по осоту чужих усов, так по дурнишнику морщин, так по пастушьим сумкам щек и по кострам из автомобильных покрышек, оставив ему — государственное угощение брандахлыст… Ни чьих-нибудь праздных назойливых вопрошаний — о надежде, прочной, как шрапнель, или траченой, но все же… Ни расплетающихся быстрее, чем чапыжник его пальцев, чьей-то памяти велосипедных колес, что довезли бы — до ветра… и мимо — к огорошенной птицами дороге…

Вот когда устав драмы посрамлен на слом, на скандал! Где обязанная явиться — та всегда полная Ложка на все времена, поднесенная им — мне? Извлекавшаяся мной к каждому обеду — пред глаза прекрасной иудеянки…

Нержавеющая ложка, на коей нацарапано: накорми голодающего — из рук своих, начертано: утоли страждущего — у смертной черты… Варианты — подержи ему таз с умыванием, сверхопасную бритву, крест…

Возможно, и это его исчезновение — общее место… как у всех — целина одиночества. Дублированное набежавшими в узел дорогами: приблизительный Крым, и кремнистый, конопаченный сполохами лес, и затянувшаяся на запад, выбросив над собой шлюпяки — долина…

Старый сквозняк переслаивает слова старой самарянки. Но мы могли дежурить в его пейзажах. И на каждом шагу последовательно прощаться. Перекрикивать канонады — над его бушующим лбом. Или он простился со всем уже раньше — и в дельте судоходной госпитальной ночи ему играли совсем другое? Он и себе теперь не был виден, так что ложка прощена… далее — прощенная ложка. Но, Бог мой, Корделия шла мне в руки! Жаль, опять не по росту…

Недоумение старинной дамы — или сотрясение гор! Окаменевшие, гомерические гримасы, ложчатые вмятины слез, бедные ореады…

И когда надо мной трудилась школа, стесненная в злокозненных сроках — моими побегами, досылая вдогонку — басовитые артикуляции, и когда шел мой расшпиленный, расточительный университет… притеснения и гонения — за добросовестность жизни, одомашнивание великих сюжетов… впрочем, ни та, ни другая сторона ничего не называет своими именами… и когда мое студенчество завершилось — он еще… да, в четырех часах — длина утра! О, конечно, мы все равно бы не встретились — что-то подсказывает мне фатальное добровольчество обеих сторон — оглашенную над собою художником непреложность. Щедрость людей, изменивших себя до неузнаваемости. Но еще столько лет — культивация, рекультивация… вера, что проницаемость утра — сродни выстуженности ночи.

Ведь начала у меня, несомненно, есть. Его голос. С давней усмешкой прекрасной иудеянки: однажды в моем вечернем докладе о просивших ее к телефону голосах — неизвестный, обрывист, излишне — одна нота… несоприродность. Да, да… Как всегда — проездом. И хотя еще годы телефон оспаривали кланы голосов, мне удалось вспомнить обрывистый до неузнанности — тот… даже если пришлось — вообразить.

Я почти видела — одного из двух, наследующих королевство. Возможно, стопа формуляров, в кои вписаны оба, накренилась — и внезапно раскрылась мне сообщением: арьерсцену, где я скромничаю в своих служениях, порой переходит некий студент, чье имя — мое длиннейшее ожидание: корыстолюбие пятидесятых перекрестков, жажда пожирающего полувзгляда… не на брата моего — по призванности к предательствам, отпечатленной в чертах, но… но, возможно, младший невидимый уже репетировал — свое не-вхождение в замкнувший смертника город С…

Отправления — из города на расстоянии четырех лет и еще утра.

1961. Моя дорогая! Я очень виноват перед вами. И все же так хочется видеть вас обеих… Пришли мне обязательно фотографию Юли. Встретиться с ней мне, вероятнее всего, скоро не придется, а видеть очень хочу, хотя бы издали… Хоть на фотографии. Доволен ли я, наконец, своей жизнью? Что тебе сказать?! Судьба моя, вероятно, наказание за все мои грехи. А что у тебя? Что на кафедре? Постараюсь в ближайшее время вырваться в С., найти тебя. И все же напиши, хоть немного. Жду письмо и фотографию.

21. Х.61. Моя дорогая! Опять я… Долго пришлось ходить на почту — я не надеялся на ответ. А потом просто не хватило духу встретиться с тобой. В твоем письме столько благородства, столько… Походил около вас — и так и не отважился. Твой запрет понимаю и принимаю. Но все же очень хочется вас видеть. Заглядываешь ли ты на институтскую почту? Домой писать не решаюсь. Сегодня я снова в С. Хочу вас, хоть только тебя одну увидеть, но звонить не посмел. Буду, вероятно, на следующей неделе снова здесь. Ответь мне что-нибудь!

Дорогая, друг мой! С Новым годом всех! Целую вас всех! Всегда твой.

Дорогая! Несколько минут до 1962 г.

Только что прилетел в С. из Москвы. Хотел позвонить тебе, но не решился. Вряд ли ты сейчас дома, а маму не буду беспокоить. Первой электричкой уеду к себе. Напишу оттуда.

Дорогая моя, дорогая! Я ведь тебе говорил, что минимум два раза в месяц захожу на почту. И все, что ты напишешь, я получу. Немного задержал ответ, т. к. пытался вырваться в С., но пока, к сожалению… Весь май на заводе были бесчисленные комиссии из-за несчастного случая со смертельным исходом в соседнем цехе. Ни к кому не доступиться. А сейчас все в отпуске, я остался один, и по крайней мере два месяца — ни надежды. Все же буду пытаться. К тому же на заводе есть кое-какие перемены. Меня хотят перевести в начальство. Директор уже предложил, а я, как умирать, не хочу. Что-то будет? А в остальном все по-старому. Живем, скрипим, работаем, ругаемся. Что у тебя хорошего? Пиши. Целую. Всегда твой.