Гоша вдруг оборвал свои раздумья и криво усмехнулся, словно невесело посмеиваясь над собой. Он поймал себя на мысли, что пытается обмануть сам себя. Он вспомнил, как «равнодушно» он прошёл сегодня мимо Алины. Достаточно было одного мимолётного взгляда на неё – и он встал столбом, оцепенел, не в силах отвести глаз от прекрасной незнакомки, потеряв дар речи и сразу же позабыв обо всём на свете! И ничто, никакая интуиция, никакие подсознательные инстинкты, порой, как говорят, предохраняющие человека в тяжёлые моменты его жизни, не предупредили его об опасности, не подсказали ему, что может скрываться за этой невинной ангельской внешностью. Ничего не вызвало у него в ту минуту подозрений, никакое беспокойное чувство не шевельнулось в нём, никакие тревожные мысли не пришли ему в голову. Всё было так просто, так обыденно, так заурядно, как бывало с ним не раз. Случайное знакомство, разговор ни о чём, сначала осторожные, а затем всё более настойчивые ухаживания, приглашения погулять или зайти в гости…
Да, всё было именно так. Всё как обычно, как всегда, по шаблону… Но ведь было же при этом, должно было быть что-то не совсем обычное, не как всегда, что-то, на что в тот момент он не обратил внимания, чему не придал значения, что не показалось ему тогда существенным и важным. Гоша принялся тщательно, мгновение за мгновением, восстанавливать в памяти все подробности знакомства и общения с Алиной в сквере и по пути к её дому. Он не смог бы объяснить, зачем ему это теперь было нужно, чем это могло помочь ему в его нынешнем положении? Но он, по странному парадоксу человеческой психики, не задавался сейчас этими и иными практическими вопросами, может быть инстинктивно сознавая, что у него нет на них удовлетворительных ответов. И чтобы хоть на короткое время отгородиться мысленно от страшной реальности, не думать о том, что будет с ним через час или два, – потому что от одной мысли об этом его прошибал ледяной пот и волосы начинали шевелиться на голове, – он усиленно предавался воспоминаниям о том, что было перед тем, как он очутился здесь, до того, как по чьей-то неведомой ему жестокой воле он провалился в эту глубокую чёрную бездну, на дне которой лежал теперь разбитый, бессильный, потерявший надежду.
И он постепенно, шаг за шагом, вспомнил всё. Свою необычную, совершенно не свойственную ему растерянность в первые минуты разговора с незнакомкой, едва не заставившую его в какой-то момент вообще отказаться от идеи познакомиться с ней. Её первоначальную холодность и безразличие, затем вдруг сменившиеся подкупающим радушием и общительностью. Упорное нежелание принять его довольно невинные предложения прогуляться или зайти куда-нибудь, после чего – неожиданное приглашение к ней в гости, приведшее его в бурный восторг. И наконец, – что тогда практически прошло мимо его внимания, – её бесконечные загадочные, двусмысленные взгляды, усмешки, недомолвки. Всё это ничего не значило для него тогда, но сейчас каждая такая мелочь, малейшая неуловимая на первый взгляд деталь приобретала для него огромное значение, многое объясняя и позволяя взглянуть на происшедшее ясными, незамутнёнными глазами, с которых спали наконец розовые очки.
Да, теперь многое было ему понятно. Теперь он знал правду, во всяком случае ту её часть, которая касалась непосредственно его. Но это знание отнюдь не облегчало его положения, оно ничем не могло помочь ему, скорее напротив – своей беспощадностью и беспросветностью оно лишало его последней, может быть, ещё слабо теплившейся в нём надежды – ни на чём, впрочем, не основанной – на спасение. Ныне же от этой надежды, вернее, от её жалких обломков, не осталось ни крупицы. Она угасла, как крошечный огонёк свечи в густой тьме, испарилась, точно капля воды в горячем песке. Раздавленный безнадёжностью и отчаянием, Гоша уронил голову на грудь и застыл в унылом оцепенении. Холодная, смертная тоска стиснула ему сердце. Оно замерло и болезненно сжалось, он едва ощущал его слабое, еле уловимое биение.
И у него мелькнуло вдруг в мозгу, что, быть может, для него было бы лучше, если бы оно остановилось сейчас и он тихо, без борьбы и мучений, возможно, даже не осознавая этого, ушёл бы из жизни, будто уснув покойным, беззаботным вечным сном…
Однако едва эта мысль дошла до его сознания, он испугался её. Он словно почувствовал прикосновение смерти. Он встрепенулся, резко вскинул голову и стал быстрыми движениями, насколько это было в его силах, растирать себе грудь, стараясь вновь заставить биться замершее, схваченное мертвящим холодом сердце.
И только когда ему удалось это и оно, как ему показалось, начало стучать ровнее и чётче, он немного успокоился. И одновременно попытался взять себя в руки, собраться с мыслями, трезво, без нервов и истерик всё обдумать и решить, все ли возможности для спасения исчерпаны, все ли пути к избавлению отрезаны, нельзя ли всё же, несмотря ни на что, ни на какие трудности и препятствия, выбраться из этой передряги, которая грозит, ни больше ни меньше, самой его жизни. На карту поставлено слишком много, чтобы можно было просто поднять ручки кверху и сдаться без всякого сопротивления на милость победителя. К тому же в настоящем случае, – он ясно отдавал себе в этом отчёт и не тешил себя глупыми надеждами, – ни о какой милости, ни о каком снисхождении и пощаде не могло быть и речи.
Гошино лицо при этом слове – «милость» – искривила горькая, ненатуральная улыбка, больше похожая на гримасу. Слишком уж нелепо и абсурдно, как жестокая, издевательская насмешка, звучало оно применительно к данной ситуации. Перед ним снова возникло из ниоткуда злобно ухмылявшееся, искажённое ненавистью лицо Алины, которое он уже совсем не находил красивым и привлекательным; сейчас оно казалось ему почти безобразным, отвратительным, пугающим; это было лицо ведьмы, дьяволицы, какого-то демона в женском обличье. Теперь он просто диву давался, как всего несколько часов назад он мог быть очарован, ослеплён, покорён ею настолько, что, не раздумывая, не сомневаясь, ни на секунду не заподозрив ничего дурного, не задумавшись о возможных последствиях, пошёл – да нет, буквально полетел за ней, точно на крыльях! – по первому её зову, так легко позволив увлечь себя в искусно расставленные для него сети.
Впрочем, эти сети были расставлены не только для него и он был далеко не первый, кто попался в них. Ведь, по уверениям Алины, до него здесь побывало несколько человек, кажется, четверо. Такие же случайные прохожие, как и он, соблазнившиеся броской красотой молоденькой очаровательной незнакомки и отправившиеся по её приглашению, полные самых радужных надежд и ожиданий, к ней в гости, в заброшенный чёрный дом на окраине города. И всех их здесь, по-видимому, ожидал одинаково «тёплый» приём: сначала удар дубиной по голове, потом продолжительный глумливо-насмешливый монолог словоохотливой хозяйки, очевидно, получавшей дополнительное удовольствие от общения с потрясёнными всем происходившим, запуганными, сломленными физически и морально пленниками, которым оставалось только одно – слёзно молить своих мучителей о жалости и пощаде. Мольбы оставались без ответа; по всей видимости, они лишь раззадоривали, распаляли ещё больше Алину и её подельника, усиливая и обостряя испытываемое ими во время этих сцен извращённое наслаждение.
Итак, их было четверо. Его предшественников, его собратьев по несчастью. Любителей красивых доступных девушек и случайных, ни к чему не обязывающих связей, решивших приятно провести вечер в обществе обольстительной юной красотки. И всех их ждало здесь одно и то же. Всех их постигла одинаковая участь. Все они, по словам Алины, погибли. И не просто погибли, а, – она не раз подчеркнула это, с особенным удовольствием возвращаясь к этому снова и снова, – погибли в мучениях, после долгих изощрённых издевательств, моля о смерти как о величайшей милости и избавлении от мук!
Едва подумав об этом, Гоша вздрогнул, как от удара током. На лбу у него опять выступила испарина, а по телу пробежала всё усиливавшаяся дрожь. В глазах у него помутилось – замелькали яркие разноцветные круги и какие-то причудливые, неестественно изломанные фигуры. Мысли в голове начали мешаться, подавленные диким, нечеловеческим страхом. В какой-то момент ему показалось, что он сходит с ума…
