От этих слов хозяйки дома, равно как и от предшествующих её откровений, у Гоши мороз пробежал по коже. Сердце замерло в груди и заныло от давящей, смертной тоски. Перед глазами разлилась мутная багровая пелена, сквозь которую всё виделось зыбко и мрачно, будто в страшном сне. Да ведь, если подумать хорошенько, если разобраться как следует, это и было, скорее всего, просто тяжёлое сновидение, ночной кошмар, галлюцинация, которая не может продолжаться слишком долго. И достаточно ему лишь взять себя в руки, встряхнуться, сбросить с себя этот жуткий, неизвестно откуда взявшийся морок – и весь этот ужас закончится, рассеется, улетучится, как дым…

И он, точно в самом деле уверовав в это, весь напрягся, стиснул зубы и зажмурил глаза… Но когда мгновение спустя вновь открыл их, перед ним была всё та же удручающая картина – грязное, тускло озарённое помещение с ветхой допотопной обстановкой, посреди которого стояли легко одетая, злорадно ухмылявшаяся девица, не сводившая с него цепкого, подстерегающего взгляда, и её широкоплечий, глыбообразный напарник с обнажённым татуированным торсом, за всё это время не проронивший ни звука и лишь, как казалось, сосредоточенно, стараясь не упустить ни слова, внимавший своей подруге, готовый, по-видимому, по первому её знаку кинуться действовать и беспрекословно, не раздумывая и не медля, исполнить всё, что ей угодно будет ему приказать.

Очевидно, заметив Гошино движение и словно угадав его мысли, Алина насмешливо поинтересовалась:

– Что, ты, может, вообразил, что всё это не по-настоящему? Что тебе померещилось? Что это страшный сон и он сейчас закончится?

Удивлённый её поразительной, прямо-таки дьявольской проницательностью, Гоша угрюмо взглянул на неё из-под полуопущенных воспалённых век и ничего не ответил.

Грациозно изогнув свою осиную талию, она склонилась к нему и помахала перед его носом указательным пальцем, унизанным толстым кольцом с довольно крупным, чистым как слеза, красиво поблёскивавшим камнем.

– Э-э, нет! И не мечтай! Это не сон… А если и сон, то, поверь мне, самый жуткий, самый кошмарный, самый мучительный сон в твоей жизни, от которого только одно пробуждение – смерть!

Хмуро глядя на маячивший возле его лица пухлый розовый пальчик, украшенный ярко сиявшим камушком, Гоша с усилием сглотнул наполнившую его рот вязкую горьковатую слюну и сдавленным, прерывающимся голосом вымолвил:

– Что вы собираетесь со мной сделать?

Алина качнула головой, выпятила губы и приложила палец, которым только что водила перед Гошиным носом, к своему чуть наморщившемуся, будто в раздумье, лбу.

– Хм, сложный вопрос. Я как-то не подумала ещё об этом. Ничего толкового в голову пока не приходит… Ну, наверно, в основном то же, что и с остальными… Но, с другой стороны, сегодня мне хотелось бы придумать что-нибудь свеженькое, оригинальное, эксклюзивное, чего ещё никогда не было. Специально для тебя, как для самого юного и симпатичного из всех, кто тут был… Вот видишь, ты нравишься мне чуть больше, чем твои предшественники. Счастливчик! – произнесла она таким тоном и с таким выражением, от которых Гошу прошиб холодный пот. Затем она взглянула на крошечные золотые часики, тонкий блестящий браслет которых охватывал её нежное запястье, и зевнула, прикрыв маленький ротик ладошкой. – Ну да ладно, время есть. Ещё успею придумать что-нибудь эдакое… А пока что мне надо отдохнуть пару часиков. Может быть, даже вздремну немножко. Устала я сегодня. Весь день в городе, на жаре. Работаю просто на износ…

Речь её была прервана невнятной глухой вознёй, снова, как и незадолго до этого, донёсшейся из глубины дома. Реакция Алины была примерно такой же, как и в прошлый раз: она нахмурила брови, сделала нетерпеливое движение и метнула в ту сторону, откуда донеслись звуки, сумрачный, раздражённый взгляд.

Эти повторившиеся вновь непонятные шорохи, как и действие, производимое ими на хозяйку, не ускользнули от внимания Гоши. «В доме определённо ещё кто-то есть!» – решил он, теперь уже совершенно уверенный в этом, хотя и не представлявший, чем это может помочь ему в его отчаянном положении.

То ли под влиянием этих загадочных, видимо, явно тревоживших её звуков, то ли ещё по какой-то причине, Алина вдруг резко помрачнела. На лицо её словно легла густая тень, высокий чистый лоб прорезала глубокая складка, в прищурившихся глазах загорелись нехорошие огоньки. Бросив на лежавшего у её ног Гошу злобный взгляд, она резко дёрнула висевшее у неё на шее драгоценное «сердечко», будто хотела сорвать его, и, обернувшись к своему сожителю, коротко приказала:

– Этого – в подвал! И запри покрепче.

Здоровяк-«папик», как будто только и ждал всё это время этого распоряжения, немедленно шагнул к Гоше, схватил его за шиворот и поволок за собой. Тот и не думал сопротивляться, прекрасно понимая, что это абсолютно бесполезно и может лишь ухудшить его и без того далеко не блестящее положение. «Папик» был чудовищно, просто сверхъестественно силён; Гоша имел случай убедиться в этом и тогда, когда этот звероподобный громила одним-единственным ударом биты едва не проломил ему голову, и затем, во время продолжительной Алининой болтовни, когда у него была возможность внимательно, во всех подробностях рассмотреть могучее – сплошное нагромождение выпуклых рельефных мышц – тело её отчима – и по совместительству любовника, и теперь, когда его огромная железная лапа, крепко ухватив Гошу за ворот рубахи, тащила его по какому-то длинному тёмному коридору. Да и сил для сопротивления у Гоши не было: у него по-прежнему раскалывалась голова, перед глазами колыхалась, мешая ясно видеть, густая кроваво-красная муть, тело было словно полупарализовано и практически не подчинялось ему.

Протащив Гошу почти до конца коридора, «папик» открыл какую-то дверь, грубо впихнул его в открывшийся чёрный провал и тут же захлопнул её. Гоша, оказавшийся в полной темноте, кубарем покатился по уходившим вниз невидимым каменным ступенькам и, достигнув дна, больно ударился головой об пол, отчего на какое-то время вновь потерял сознание.

Глава 5

На этот раз Гоша пробыл в беспамятстве совсем недолго. Его быстро вернул в сознание холод, начавший пронизывать его почти сразу же, как только он очутился на дне объятого непроглядной тьмой подвала и растянулся на сыром каменном полу. Почувствовав, что у него понемногу немеют пальцы, а зубы начинают выстукивать мелкую чечётку, он, с трудом преодолевая слабость и ломоту во всём теле, приподнялся и попытался присесть. Это давалось ему поначалу с немалыми усилиями: его несчастная голова, уже дважды – от удара дубиной и от столкновения с подвальным полом – пострадавшая сегодня, едва держалась на плечах и упрямо клонилась вниз, то бессильно свешиваясь на грудь, то запрокидываясь назад. При этом шум в ней стоял такой, что Гоше казалось порой, что на улице бушует страшная буря, отзвуки которой проникают даже в эту тёмную холодную дыру, ставшую на время его узилищем. В иные мгновения эта слуховая иллюзия представлялась ему настолько реальной, что он даже начинал надеяться на то, что этот бешеный, дико завывающий смерч, неизвестно откуда взявшийся после ясного солнечного дня, вот-вот разрушит ветхие стены старого дома и освободит его из плена.

Но по мере того как сознание возвращалось к нему, а головокружение и звон в ушах мало-помалу ослабевали, нелепым фантазиям и пустым надеждам больше не оставалось места и печальная действительность представала перед ним во всей своей суровой и неприглядной наготе. Перед его мысленным взором ясно и чётко, как наяву, возникли две фигуры, два лица: живое, подвижное, беспрерывно меняющее выражения – в зависимости от быстро сменяющихся настроений – женское лицо и недвижимое, застывшее, точно посмертная маска, угрюмое и бесчувственное мужское. Эти столь непохожие одно на другое, не имевшие друг с другом ничего общего лица странным образом слились в Гошином сознании в единое целое; они были для него нераздельны, как сиамские близнецы; одно, в его представлении, не могло существовать без другого. Он не знал эти лица до сегодняшнего дня (и дорого дал бы, чтобы не узнать их никогда!). Не будь этого злосчастного для него знакомства, то, встреть он их случайно в городе, наверное, не обратил бы на них ни малейшего внимания, равнодушно прошёл бы мимо, никак не выделив их в многоголовой, безымянной, вечно движущейся, спешащей куда-то уличной толпе…