И вот, когда ему казалось, что всё уже кончено, когда его голова беспомощно откинулась назад, дыхание пресеклось, а взор окончательно померк, её пальцы вдруг стали понемногу разжиматься. Воспользовавшись этим, Гоша тут же вздохнул всей грудью, чуть приподнял голову и, широко распахнув глаза, попытался всмотреться в лицо убийцы. И хотя перед его взором по-прежнему колыхалась густая мутная пелена, он, благодаря тому, что Алинино лицо было буквально в нескольких сантиметрах от него, сумел разглядеть, как резко оно изменилось. Оно внезапно обмерло, напряглось и стало покрываться мертвенной синевой. Единственный глаз потух и остекленел. Губы вздрогнули и застыли, точно сведённые судорогой. В горле послышалось какое-то бурление, и через секунду изо рта хлынула кровь.
Стараясь избежать этого кровавого дождя, Гоша, сделав усилие, сбросил с себя обмякшее, потяжелевшее тело Алины, приподнялся и взглянул на неё. Она лежала на боку, уткнувшись левой стороной лица в землю, так что вытекшего глаза не было видно, и смежив уцелевший. По её лицу были разлиты спокойствие и умиротворение, так не похожие на ярость и клокочущую злобу, искажавшие его за минуту до этого. Она как будто спала. Она была мертва.
Переведя взгляд – он к этому времени прояснился – на её спину, Гоша заметил то, что стало причиной её смерти: между лопаток у неё торчал нож. Длинный нож с деревянной рукояткой. Тот самый, которым незадолго до этого был зарезан её отчим-любовник. Их постигла одинаковая участь. Дерзкий план тётки Вали удался: она, как и предполагала, прикончила обоих, и мужа и дочь, своих близких, ставших для неё кровными врагами, с которыми её могла примирить лишь смерть. Что сталось при этом с ней самой – жива ли она ещё или погибла в последнем беспощадном противоборстве с дочерью, – было неизвестно, да это и не интересовало уже Гошу.
Он медленно, не без усилия, встал. Дрожащей рукой вытер с лица Алинину кровь. Потрогал пальцами шею, на которой остались кровавые следы её ногтей. Попытался глубоко вздохнуть, но тут же закашлялся, втянув в лёгкие едкий удушливый дым, которым к этому моменту был наполнен весь двор. Густой дым лез в нос, в рот, в глаза, от горевшего дома исходил сильный жар, из окна уже вырывались языки пламени. Однако Гоша не спешил уходить. Что-то удерживало его. Что-то мешало ему повернуться и, как он мечтал совсем недавно, бежать отсюда без оглядки.
Он пристально, не отрываясь, смотрел на лежавшую в траве мёртвую девушку. Смерть сделала с ней то же, что она делает со всеми: успокоила, смирила, утихомирила бушевавшие в ней дикие страсти. Ёе лицо не было больше обезображено ненавистью и злобой. Черты её смягчились, и в них появилось что-то жалкое, трогательное, почти детское. Морщины на лбу разгладились, но нижняя часть лица, наоборот, будто немного нахмурилась, а губы обиженно выпятились, точно она собиралась заплакать. И всё её и без того миниатюрное, хрупкое тело, со склонённой на грудь головой и подогнутыми голыми коленями, стало как будто ещё меньше, усиливая сходство с ребёнком.
Жар от раскалённых, вот-вот готовых вспыхнуть брёвен становился нестерпимым. Дым ел глаза и не давал вздохнуть. Но Гоша, задыхаясь и обливаясь потом, продолжал, точно прикованный, стоять на месте и покрасневшими, слезящимися глазами, сквозь всё больше застилавшую их дымовую завесу, упорно, не в силах оторваться, смотрел на Алину. Но видел её уже не столько нынешнюю – недвижную, безмолвную, безучастную, объятую смертным сном, а ту, что он увидел вчера в сквере, – яркую, сияющую, ослепительно прекрасную, словно лучившуюся красотой и очарованием. Именно такой, вечно юной, обольстительной и загадочной, она запечатлелась в его памяти навсегда. Именно этот её образ, – он уже точно знал это, – останется в его сердце навечно…
Вскоре дым закрыл её окончательно, будто плотным пологом, а одежда на нём начала куриться и тлеть от близости бушующего пламени, и Гоша, очнувшись от тяжкой, угрюмой задумчивости и сообразив, что оставаться здесь и дальше опасно, тронулся наконец с места и, не глядя под ноги, чуть пошатываясь и то и дело спотыкаясь, поплёлся прочь с охваченного пожаром двора. На его бледном, измученном лице застыло холодное, безразлично-усталое выражение, красные, воспалённые глаза были устремлены в одну точку – или, вернее, в никуда, – а сухие, потрескавшиеся губы беззвучно шевелились, словно он продолжал вести с кем-то бесконечный разговор. Проходя небольшой тёмный лесок, примыкавший к двору, он, плутая в сумраке по бездорожью, пару раз упал, но, не произнося ни слова, не выказывая ни малейшего недовольства и раздражения, поднимался и с прежним равнодушным, бесстрастным видом шёл дальше сквозь густые заросли, путаясь ногами в высокой траве, натыкаясь на кусты, петляя меж толстых древесных стволов, похожих на колонны.
Выбравшись на открытое пространство, он ещё какое-то время брёл куда глаза глядят, пока не заметил краем глаза тонкую стройную осинку, предупредившую его вчера своим шелестом о грозившей ему опасности и обиженно умолкшую сегодня, когда он пришёл сюда опять, на этот раз в сопровождении друзей и с совершенно иными намерениями. Она и теперь стояла в безмолвии, словно в глубокой печали; ни один листик не шевелился на уныло поникших ветвях.
Гоша остановился и минуту-другую задумчиво смотрел на одинокое, точно объятое грустью деревце, очевидно, замолчавшее навсегда, во всяком случае для него. Потом, услыхав раздавшийся за его спиной смутный гул голосов, медленно, будто нехотя, обернулся и устремил пустой, рассеянный взгляд вдаль. На обычно пустынном поле было в этот вечерний час довольно людно. Привлечённые непривычным для этой тихой местности экстремальным событием – пожаром, люди, по-видимому жители окрестных частных домов и просто зеваки, стекались с разных сторон, и их становилось всё больше. Гоша различал в густевшем мраке маленькие человеческие фигурки, сбегавшиеся, группами и поодиночке, отовсюду и маячившие в отдалении, на противоположном краю поля, там, где, сцепившись мощными купами, высились огромные деревья, за которыми укрылся чёрный дом.
Но теперь, когда он был объят огнём и пылал как факел, ему трудно было спрятаться даже за этими кряжистыми великанами с пышными раскидистыми кронами. Яркие, извивающиеся языки пламени с шипением и свистом, точно живые, взмывали далеко ввысь, гораздо выше самых рослых деревьев, и озаряли тревожными красноватыми отсветами низко нависшее над землёй хмурое небо, покрытое чёрными клубами дыма.
Первой не выдержала крыша: минуты через две она надломилась и с грохотом и треском провалилась, взметнув в небо мириады искр и горящих обломков. Затем медленно накренились и вскорости рухнули старые ветхие стены, хороня под своими обломками и обитателей дома, и их жертв, известных и неизвестных…
Вдали послышался пронзительный вой пожарных сирен. Люди понемногу начали расходиться. Гоша, повесив голову и еле передвигая ноги, побрёл дальше и вскоре исчез в темноте.
