Бертран кивнул.

– Вернемся к делу, – сказал он, намекая на их незаконченное дельце.

Сжав в одной руке медальон мертвой женщины, а в другой – черепаху, Лайсве прыгнула в воду.

В конце трудового дня, спустя секунды после гудка, Астер садился на железные балки, перекрещивал ноги, закрывал глаза и вытягивал руки в стороны. На такой высоте облака и клонящееся к закату солнце казались не далекими небесными телами, а близкими, родными, и он чувствовал, как они качают его в своих объятиях. Налетавший ветерок находил его, а бескрайнее небо необъяснимо манило, призывало воспарить, разрубив все узы с землей, прежде чем он вернется туда, в реальность, к дочери.

Как это было бы легко. Прыгнуть.

Эта мысль никогда его не покидала.

Жаль, что он больше не мог поговорить с Джозефом. Он ужасно по нему скучал, скучал до дрожи в ногах. Будь Джозеф там, они бы поговорили, прежде чем спускаться на землю.

– Черт, да мне все равно, откуда ты родом, – сказал Джозеф на второй день их знакомства. Астер услышал о Джозефе Теканатокене от парня из Онтарио, который давным-давно участвовал в геологической экспедиции в Якутию. Джозеф из Брука мог найти работу любому, кому хватит безрассудства ходить по железным балкам на высоте птичьего полета и работать в поднебесье.

С тех пор каждую ночь Астеру снился человек, шагающий по балкам над облаками. Из снов родилась мечта. Она манила его, как бесконтрольная зависимость, и, как все зависимости и порождения фантазий, разрушила его жизнь.

Когда Астер прибыл в Брук, жить ему было негде; с собой он привез лишь горе глубиной с океан, дочь с пустым после пережитой травмы лицом и младенца, который все время плакал. Тогда Джозеф Теканатокен разрешил им спать на диване в своем трейлере. Трейлер стоял на клочке грязной земли далеко от воды. Они спали втроем, как семья странных зверей, чьи тела переплелись и срослись. Каждый день Джозеф кормил их яичницей и сыром и приносил молоко. Так продолжалось год.

Однажды вырубилось электричество, и в трейлере стало холодно. Дети не могли заснуть. Не говоря ни слова, Джозеф принес толстое шерстяное одеяло и накрыл их, как шатром, а потом согрел в своих огромных ласковых объятиях. (Впрочем, это не могло быть правдой. Не мог же Джозеф обнять руками всех троих? Но Астер помнил, что все было именно так.) Стало тепло. Дети уснули.

Говорить с Джозефом было приятно, а в то время Астеру почти ничего не казалось приятным. Он пытался рассказать, кто он, откуда приехал, но каждый раз история обрастала притоками и утекала в другое русло. Лишь одну историю он рассказывал раз за разом относительно одинаково: крошечный фрагмент воспоминания о женщине, которая, вероятно, была его матерью. В его памяти женщина сидела внутри длинного здания за длинным столом. Когда она говорила, все в комнате слушали. Закрывая глаза, он видел ее серебристые волосы. Была ли она его матерью? Или чьей-то матерью? Или просто фантазией, которую создало его воображение, а он решил, что это его мать?

– Ее душа, вероятно, перешла в зверя или дерево, – сказал Джозеф, и они долго смотрели друг на друга, а Астер пытался понять, шутит Джозеф или нет.

Потом Джозеф рассмеялся – смех его напоминал журчание мелкого гравия под автомобильными шинами – и Астеру захотелось, чтобы слова Джозефа оказались правдой. Кем бы ни была его мать, ее убили, как животное. Возможно, женщина из его воспоминаний была одной из деревенских женщин, которые его воспитали, а может, просто женщиной, выступавшей на бессмысленном деревенском собрании. Может, он видел ее в кино или читал о ней в книге и ему показалось, что она могла бы стать его матерью. А может, она была призраком. И душа ее на самом деле жила в дереве.

Единственной женщиной в его настоящем была его дочь Лайсве, а единственной его задачей на Земле – проследить, чтобы Лайсве дожила до зрелости, и помогать ей, пока она не найдет свой путь – а уж каким будет этот путь, одному Богу известно. Он подозревал, что этот путь ей придется прокладывать вплавь. Сам Астер плавать так и не научился. Когда Астер начал работать с Джозефом на строительстве дамбы в Бруке, он часами слушал его рассказы о былом. Джозеф поведал ему о клане людей, чьим предназначением было рассказывать истории; эти истории являлись для них смыслом жизни.

– С двадцатых годов несколько поколений могавков, приехавших из Канады, возводили каркасы зданий в этом городе. Служба иммиграции пыталась выдворить нас как нелегалов, как чужаков – но не глупость ли это? Чужаками были они, не мы. Потом суд постановил, что могавков нельзя арестовывать и депортировать; мы – представители нации, живущей на территории двух государств, и по договору имеем право свободно перемещаться по территории проживания племен, пересекая воображаемую границу, начертанную чужаками, которая, по их мнению, должна была нас разделить. Нам дана эта особая свобода. Впрочем, они до сих пор пытаются помешать нам спокойно ездить туда и обратно. – Джозеф снова засмеялся своим журчащим смехом, рождавшимся глубоко в груди; этот звук начинал звучать словно за много миль и постепенно усиливался. – Благодаря свободе передвижения мы вознеслись в небеса над большим городом. А это, скажу тебе, многого стоит. Мы всегда были лучшими высотниками. Слыхал про Эмпайр-Стейт-Билдинг?

Астер слышит в голове голос Лайсве – та шепотом зачитывает один из своих списков, одну из своих бесконечных декламаций: трансконтинентальная железная дорога. Канадская тихоокеанская железная дорога. Мост Хелл-Гейт. Мост Джорджа Вашингтона. Гостиница «Уолдорф-Астория». Эмпайр-Стейт-Билдинг. Штаб-квартира Организации объединенных наций; Линкольн-центр. Башни-близнецы. Башня Свободы. Морская дамба.

Джозеф продолжал:

– А башни-близнецы? Их тоже построили могавки. А когда они рухнули, кто помогал, кто поддерживал? Тоже мы. Никто не знал башни лучше нас. Мы помогали выносить тела погибших. Мы построили башню Свободы.

Бывало, когда Джозеф заканчивал рассказывать, Астер говорил какую-нибудь глупость, например, «не знаю, долго ли еще это выдержу», а Джозеф спрашивал:

– Что это?

– Жизнь, – отвечал Астер, – долго ли выдержу жизнь.

А Джозеф отвечал:

– Ну что за глупости. Что это за разговоры? У тебя же дочь, дружище.

Иногда Астер продолжал свой путаный рассказ – «я потерял корни», говорил он, – но когда пытался объяснить, что имеет в виду, путался, и Джозеф на некоторое время умолкал. Вечерело. Руки Астера тяжелели. А потом Джозеф рассказывал, что могавки всегда принимали в племя чужаков, и причин тому могло быть много. Война. Родственные связи. Любовь. Ненависть. Принимали осиротевших детей, потерявших кров, беженцев. Некоторые причины были ужасны, другие – прекрасны. Но всех, кого приняли, считали членами клана и племени.

– Кто-то становится могавком по крови, кто-то – в результате миграции или по велению сердца, – объяснял Джозеф, и Астеру переставало казаться, что тело его вот-вот сойдет с орбиты и унесется в открытый космос. – Я почти не знал отца. То есть знал, но недолго – до двадцати лет. Потом он умер. И что? – Джозеф похлопывал Астера по плечу, закуривал, держа сигарету в одной руке, а руль в другой, и медленно затягивался и выпускал дым. – Но говорят, мой дед Джон Джозеф был лучшим высотником из когда-либо трудившихся в этом городе. Он строил статую Свободы; это он делал медную облицовку. Мне есть чем гордиться. Мало кто может таким похвастаться. Так что, Астер, может, у тебя это в крови, может, и нет, но твое тело само знает, как работать на высоте. Никогда не встречал человека, у которого была бы такая твердая нога.

Твердая нога. Муж, который не смог спасти жену, отец, потерявший маленького сына. Отец, который не знал, сможет ли обеспечить выживание собственной дочери.

Однажды Астер признался Джозефу, что хочет прыгнуть. Джозефу, который принял его к себе, когда они только приехали. Джозефу, который заботился о нем, его маленьком сыне и дочери, как отец – по крайней мере, именно так Астер представлял себе отцовскую заботу. Джозеф, который научил его ходить.