П е р ч а н к и н. Я и раньше знал, на что иду, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Ну вот и идите. (Звонит в колокольчик.) Идите!

Дверь отворяется, Перчанкин идет к двери.

П е р ч а н к и н. Только и вы не обижайтесь, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Что еще?

П е р ч а н к и н. Когда мы наши цепи все-таки потеряем — вы их найдете.

Ш е ф. Идите!

Перчанкин выходит, дверь закрывается.

…Видали, какой «стружок» приплыл к нам из-под Нижня Новгорода?! Это вам не Стенька Разин, не крестьянский бунт, а многожды опаснее!

Г е н е р а л. Таких, слава богу, единицы.

Ш е ф. Не сразу и Москва строилась — это он правильно говорит… Надеюсь, вы поняли теперь, ваше превосходительство: неудовлетворительность действий ваших не в ошибочности отдельных мер, а в ошибочности доктрины… Вот вы ловите Маркса. А ловить надо его идеи. Вы убедились — они уже здесь. Уже проникают. Уже подбираются к русскому рабочему человеку… А мы видели, что такое идеи Интернационала, охватившие рабочий народ. Не забывайте, Христа ради, Парижской коммуны!

Г е н е р а л. Свежа память, ваше высокопревосходительство… Однако же, как пресекать опасные мысли, ежели не ловить их носителей?

Ш е ф. Кто сказал не ловить? Ловить! Только вдесятеро, во сто крат больше! На нас же мор идет. Эпидемия! Смертоносное поветрие… Как ограждались от чумы в прошлые времена? Поучительно вспомнить, ваше превосходительство! Где хоть один человек заболеет — сжигают всю деревню. Перекинется болезнь за околицу — палят дома во всей волости. Людей в лес, в землянки. Кругом засеки, завалы, стража… Так вот! Это досконально к нам отношение имеет! Все поставить на ноги! Не миндальничать! Мира с крамолой быть не может. Обыски повальные! Аресты повальные! Возвести новые тюрьмы, пересылки, централы! Восстановить в Шлиссельбургской крепости государеву каторжную тюрьму! Сегодня же! Сейчас же! Сию минуту передать повсюду строжайшие приказы! Прошу немедленно отправиться на телеграф! Вот так надо встречать идеи!

Слышен стук телеграфных аппаратов. Стук телеграфа переходит в другой, более глухой… И мы видим камеру в Шлиссельбургской государевой тюрьме. Стены черные, потолок серебристый — раскраска под катафалк. Кровать привинчена к стене. Стол и сиденье откинуты от стены. В камере — узник. Он одет в серую куртку с черными рукавами, на голове шапка с черным крестом. На спине — черный туз. Он в очках. У него седеющая борода. Это — Герман Александрович Лопатин. Он прильнул к стене у пола и вслушивается в стук из нижней камеры, повторяя принимаемый им текст.

Л о п а т и н. «Кто вы? Кто вы?» (Стучит в ответ.) «Я Гер-ман Ло-па-тин»…

Снова слышен стук. Лопатин «читает», произнося принимаемый текст.

«…По-кон-чил само-у-бий-ством за-клю-ченный Михаил Грачевский, быв-ший член ис-пол-ко-ма пар-тии… «На-род-на-я воля». (Встает, снимает шапку.) Еще один замучен… Скольких уж нет! Скольких нет! Да и я уже пять лет как в могиле… Жива только память… Одна память… Да и она хранит столько горьких страниц.

Слышатся звуки рояля… Играют Шопена.

…Это было совсем будто вчера. Как я спешил в этот день… Как спешил… Я так спешил к вам, Тусси.

Он делает шаг вперед, на лице его радостная улыбка… И мы видим то, что видит в этот момент его память, — женщину-брюнетку, примерно 28-ми лет, — Элеонору (Тусси) Маркс.

Э л е о н о р а. Герман! Как хорошо, что я снова вижу вас! Мы все так боялись за вашу жизнь… Вы нисколько не изменились за годы нового отсутствия.

Л о п а т и н. Все позади, Тусси! Я снова здесь… Вам не к лицу плакать. Маркс всегда говорит: моя дочь по всем замашкам с детства похожа на мальчика и лишь случайно родилась девочкой… Ну, успокойтесь же… Помните — вы не плакали, когда я первый раз вернулся из Сибири… А ведь тогда вы были еще юная девушка. Вы с Марксом тогда кружились и плясали, взявшись за руки… Я так счастлив, что снова здесь… Я ведь здесь, с вами, не с этой минуты, а раньше, раньше! Как только перешел границу, я уже почувствовал себя здесь, в Лондоне, с вами, милая Тусси, со всей вашей семьей, с Марксом… Это было?.. Скажу вам точно… Четырнадцатого марта… Мне кажется, я навсегда запомню этот день — четырнадцатое марта тысяча восемьсот восемьдесят третьего года.

Э л е о н о р а. В этот самый день он умер…

Л о п а т и н. Умер? Кто?

Э л е о н о р а. Отец.

Л о п а т и н. Мне так горько… Тусси. Значит, всего несколько дней… всего несколько дней задержки лишили меня радости еще хоть раз в жизни обнять этого человека, которого я любил как друга, уважал как учителя и почитал как отца.

Э л е о н о р а. Мы получили много венков и телеграмм из России… Маркс очень верил в русскую революцию… Фотографию вашего Чернышевского он всегда имел перед глазами. И вас, Герман, он искренне любил. Отец часто говорил о вас: «Немногих людей я так люблю и уважаю, как его…»

Л о п а т и н. Такого отношения Маркса я не заслужил… Я еще мало сделал для революции… А в ушах у меня постоянно звучат слова Маркса: «Философы до сих пор только объясняли мир. Задача состоит в том, чтобы его переделать». Я должен вернуться в Россию.

Э л е о н о р а. Я понимаю, что не удержу вас. У меня тяжелое предчувствие, Герман… Но я не хочу отчаиваться… Вы к нам так часто возвращались… Надеюсь — вернетесь и на этот раз… Вы ведь не забудете, какими мы были друзьями, и, значит, будете чувствовать, с каким нетерпением я буду ждать малейшего известия…

Л о п а т и н. Я буду вспоминать о вас везде… Что бы со мной ни случилось… Сыграйте мне что-нибудь, Тусси, прошу вас. Что-нибудь из того, что играли, когда мы все собирались вместе…

Элеонора исчезает. Из соседней комнаты слышны звуки рояля. Элеонора играет Шопена.

Л о п а т и н. Я приехал к нему за советом… Что делать? (Задумчиво.) Что делать?.. Но Маркса больше нет… Я возвращаюсь в Россию…

Гремит засов. Обрывается музыка. В камеру входит жандармский генерал. Мы узнаем того, который докладывал шефу жандармов о Марксе. Лопатин не оборачивается.

Г е н е р а л. Здравствуйте, Лопатин.

Л о п а т и н. …Я возвращаюсь в Россию.

Г е н е р а л. Что это с вами?

Лопатин оборачивается и встает.

Л о п а т и н. Здравия желаю. Чему обязан?

Г е н е р а л. Инспекция… Имеете жалобы, претензии?

Лопатин молчит.

…Не желаете разговаривать… А ведь мы с вами знакомы. Помните, вас тогда, в восемьдесят четвертом, привезли прямо ко мне. Тепленького.

Л о п а т и н. Помню. Но к чему этот разговор?

Г е н е р а л. Согласитесь — судьба ваша невольно наводит на размышления. Досадно за вас. Отец — действительный тайный советник… Сам профессор Менделеев большой талант в вас находил… Могли стать крупным ученым… Но вы избрали себе другой путь. И что же? Столько усилий, столько риска. И все зря.

Л о п а т и н. Так ли уж зря?

Г е н е р а л. А вы сами посудите. По результатам. Герман Александрович, вы ведь хорошо знаете сочинения Маркса… «Капитал» переводили… Так вот, сделайте милость, просветите меня: доподлинно ли Карл Маркс утверждал, будто центр революционного движения перемещается в Россию?

Л о п а т и н. Доподлинно.

Г е н е р а л. Пожалуй, оно так и есть… Требуется, однако, небольшое уточнение: не вообще в Россию, а сюда, в Шлиссельбург. В государеву тюрьму. Здесь он теперь как раз и находится — «центр революционного движения». И отсюда он уже никуда не переместится. Отсюда даже вы не убежите, Лопатин!

Л о п а т и н. Я не строю иллюзий о своем положении.

Г е н е р а л. И освободить вас отсюда может только смерть.

Л о п а т и н. Или революция.

Г е н е р а л. Все-таки надеетесь? Ну-ну! Многие надеялись, что доживут… Чернышевский вот тоже надеялся.

Л о п а т и н (взволнованно). Что вы сказали?

Г е н е р а л. Я говорю — Чернышевский тоже надеялся, что доживет…

Л о п а т и н (склоняет голову, снимает шапку). Прощайте, Николай Гаврилович… (Громко.) Вот вы и замучили одного из самых талантливых русских людей, одного из самых честных граждан, одно из самых горячих сердец, которые бились когда-либо любовью к своей родине! Палачи! Палачи!!