Время шло, безответная влюбленность в Боярского медленно, но проходила, а навязчивая мысль, что мне нужно быть актрисой, оставалась. Моя любовь к Боярскому превратилась в любовь к театру. Я влюблялась все сильнее и, как бывает со всеми влюбленными, видела в театре все больше и больше прекрасного. Разве не здорово, думала я, иметь возможность за одну свою жизнь прожить несколько жизней, вместить в себя как можно больше историй, людей и чувств? В театре я смогу сотни, тысячи раз сильно и по-настоящему любить и быть любимой, и никто меня за это не осудит. Я смогу быть разной: сегодня старушкой, завтра влюбленной принцессой, послезавтра маленьким ребенком. Я смогу быть плохой и даже отвратительной, злой, жестокой – и никто не будет на меня за это обижаться, потому что все будут понимать, что это всего лишь роль. В театре можно все – без угрызений совести и осуждений. Можно без последствий для здоровья даже умереть и увидеть, как плачут и скорбят над тобой, и повторить этот опыт не один раз. Разве это не чудо? Разве в жизни можно испытать что-то подобное? Разве можно не любить театр, который открывает перед тобой столько сказочных возможностей?

Примерно так думала я, и понятно, почему театральный кружок мог занимать все мои мысли. Мой детский план начал претворяться в жизнь на глазах. То, что не получалось в жизни, должно было получиться там. В какой-то момент я даже решила, что никогда не буду выходить замуж. Зачем эти лишние нервы и страдания? Я буду полноценно жить на сцене, а дома – отдыхать. Как кукла Карабаса-Барабаса, которую после представления просто вешают на крючок и снимают, когда пора идти на сцену.

Моя любовь к театру не осталась без ответа – мне почти сразу дали роль в настоящем спектакле, чтобы срочно заменить ушедшую из кружка актрису. Роль была небольшая, но требовала дополнительных репетиций. Я стала проводить в городе в два раза больше времени, а приезжая домой, учила роль, придумывала этюды, в свободное время читала книги про театр, которые потом обсуждала с мамой, и мечтала о поступлении в театральный институт.

Погрузившись в театр с головой, я перестала замечать… Нет, вру. Погрузившись в театр с головой, я старалась убедить себя, что больше не замечаю, что мне совершенно неинтересно, как обстоят дела в классе. Мне хотелось думать, что я выше всей этой суеты – сплетен и влюбленностей. Какая разница, кто с кем и где встречается, теперь меня это не должно касаться. Теперь мои друзья – Станиславский, Михаил Чехов, Шекспир… Но странным образом и как будто против собственного желания и здравого смысла я всегда оказывалась в курсе всего происходящего в классе. Как там говорил Ленин, который красовался тогда на груди у каждого школьника в разных своих обличиях – от кудрявого малыша до безволосого старца… Кстати, почему так? Я не могла понять, почему было не поместить один и тот же привычный лысый портрет и в звездочку, и в пламя. Зачем детям Ленин-малыш? «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» – кажется, так он говорил? Непонятно, правда, кому именно нельзя. Делился ли таким образом Ленин своим личным опытом – что, мол, не смог отделиться от преследующего его общества и нам не советует: «бесполезное это занятие, знаете ли, товарищи»? Или просто запрещал другим быть свободными? Видел в этом отделении от общества опасность и предупреждал, грозя пальцем: «Нельзя отделяться! Не то хуже будет!» Одно было ясно: раз Ленину было нельзя, разве простому советскому школьнику можно? Вот и у меня никак не получалось отделиться.

Да и как тут отделишься? Окончательно наступила зима, и вместе с ней пришло самое любимое зимнее занятие – катание с ледяной горки. Я никогда этого не пропускала. Горку уже не первый год заливали во дворе дома недалеко от нас. Она была шикарной: деревянная, высоченная, широкая, с крепкими высокими бортиками. Заливали ее очень тщательно, в несколько слоев, и подходили к этому очень ответственно. В итоге лед на ней становился гладким, ровным, без ямок, без острых ледышек-щербинок. Там, где заканчивался спуск, такой же лед продолжался еще метров десять, переходя дальше в накатанный твердый снег.

На этой горке и собиралась теперь наша старая компания во главе с Зайцем, который зимой наконец-то переставал заниматься своими мотоциклами. Чужие сюда заходили, но редко. Может, боялись, видя такую безумную ораву желающих покататься. Катались мы в основном по вечерам, когда на улице уже было темно. Но главная идея горки была даже не в катании. Просто катание – это для малышей. Там, в темном дворе, при тусклом свете фонаря и двух окон, выходящих во двор, вот уж несколько лет было основное место нашей зимней тусовки. Кто-то катался, кто-то болтал, сидя на снегу или на деревянных бортах помоста горки. Мы катались стоя, сидя, лежа, на картонках, фанерках, пластиковых ж*пах, по одному, вдвоем, за руки или обнявшись, паровозиком по трое, плотно сцепившись и прижавшись друг к другу, и даже кучей малой, где непонятно было, кто с кем и кто на ком едет. Было волнительно и радостно съезжать, крепко прижавшись к кому-то, и тут же разбежаться, как будто и не было ничего. И никакой тебе школьной безопасной дистанции. Даже темные дискотеки тут проигрывали. И холодно не было, какие бы морозы на улице ни стояли. Было темно, жарко и очень весело.

Жаль только, что новенькие туда не заходили. Точнее, новенький. Однажды, правда, Мишка все-таки забрел, но к нашему веселью не присоединился. Я увидела его – он стоял с группой каких-то ребят и просто смотрел. Потом поднялся один на горку, съехал на ногах, не упав до самого конца, и они ушли. И мне сразу стало грустно и захотелось домой. Лучше бы и не приходил.

Наступила весна. В театре все было прекрасно. Я играла на настоящей сцене. Меня окружали талантливые интересные ребята, с которыми у меня было много общего.

На личном фронте тоже был театр. А еще мысли про Мишку. Они по-прежнему меня не отпускали. Правда, я стала чаще его видеть: теперь он проходил мимо наших окон еще и поздно вечером, возвращаясь с тренировки. Может, он и раньше ходил, но я его не замечала. А сейчас стала поджидать. Я смотрела на него, скрытая кружевным тюлем, а он шел мимо и никогда не поворачивал головы в мою сторону.

Вот так незаметно пролетел очередной школьный год, и наступило лето. Было немного обидно. Ты ждешь очередной учебный год как нечто особенное, надеешься, что произойдет что-то интересное и важное, а он просто пролетает, почти полностью повторяя предыдущие года. Все как будто вращалось по кругу, подчиняясь закону природы. Так легко стать предсказателем. Вот теперь, например, произойдет естественная сезонная миграция и мое школьное окружение плавно сменится летним. Школьники разъедутся по бабушкам, лагерям и югам, и в поселок нагрянут дачники. Я все лето проведу тут, потому что родители, как обычно, работают. Каникулы промелькнут, как один день, и – тоже никаких неожиданностей – снова наступит первое сентября. Как вам такое предсказание? Я была уверена, что оно сбудется.

Хотя сами по себе летние каникулы – хорошая пора. Целыми днями мы с нашей большой разновозрастной дачной компанией гуляли, играли, ездили на велосипедах купаться на озера – их вокруг было много. По нескольку раз в неделю ходили смотреть одно и то же кино в ежегодно открываемый на лето кинотеатр-барак. Репертуар менялся раз в неделю, но нам было все равно. Какая разница, где торчать с друзьями, когда тебе тринадцать лет.

В общем, летом я становилась беззаботной, как крыловская стрекоза, и тосковать по кому-то, даже по подающему надежды спортсмену, времени у меня просто не было.

Цифра семь – моя любимая. Седьмой класс в нашей школе был предпоследний (школа была восьмилеткой). Поэтому через два года нам предстояло расстаться. Но пока школьная жизнь продолжалась, и цифра семь обещала мне удачный во всех смыслах год.

За это лето все сильно изменились. Мальчики подтянулись – Заяц стал выше меня на голову. Девочки все активнее и необратимее превращались в девушек. В самой себе перемен я почему-то не замечала. Или у меня в этом смысле были проблемы со зрением, или я правда не менялась. Даже на физкультуре я, как обычно, стояла вторая по росту среди девочек.