И вообще проблемы девчонок меня не часто волновали. Может, из-за этого и отношения с ними как-то не складывались. С мальчишками всегда было проще. И чувствовать себя одновременно и девочкой (от этого уже никуда было не деться), и своим в доску парнем было интереснее. Наверное, девочки тогда завидовали мне и моей дружбе с мальчишками и, в свою очередь, не спешили дружить со мной. Но в школьную пору я об этом не сожалела: зачем мне девчонки, если есть мальчишки? С мальчишками было интересней: и по заборам побегать, и в войну поиграть, за футбол поболеть и просто поржать. Они не притворялись, не ныли, не кривлялись, не лицемерили, как все девчонки. В моих глазах мальчишки были настоящими.

Впрочем, одна подруга у меня тогда была. Ее звали Тиша – от фамилии Тишина (с ударением на первый слог), да и тихая она была. Дружили мы с первого класса, и наша дружба мне больше напоминала отношения рыцаря и оруженосца. Она ходила за мной преданным хвостиком, ей было интересно рядом, она выслушивала меня, разделяла мои переживания. А мне нравилось, что и у меня есть подруга, и я всегда защищала ее, если кто-то ее пытался обидеть, и давала ей списывать домашку, так как сама была круглой отличницей. Я считала ее своей лучшей и единственной подругой. Видимо, и в дружбе я была однолюб.

А еще у меня был друг. Его все звали Заяц. Не по каким-то «заячьим» качествам характера (тут он был скорее вожак волчьей стаи, Акелла), а просто потому что Даня Зайцев. А все Зайцевы обречены. И по имени его никто не звал, включая меня. У нас с ним была интересная и странная дружба. Мы были знакомы с шести лет. В то время его семья переехала и поселилась неподалеку. Сначала мы вместе занимались фигурным катанием, потом вместе танцевали на хореографии, пели в хоре и читали стихи в кружке художественного слова. Как именно завязалась наша дружба, вспомнить невозможно. Он был мне как родственник. Мы взрослели, наши общие занятия в кружках постепенно заканчивались, а связь оставалась. У нас была общая компания, мы гуляли, болтали, катались на велосипедах. И он был мне просто друг – никаких влюбленностей и никакой романтики. А для него я была «своим в доску парнем». Поэтому я и удивилась так, когда в пятом классе он однажды поцеловал меня.

Вообще, в этой книге все поцелуи происходят чаще всего вдруг. Но эта история заслуживает отдельного внимания, ведь на нее повлияли события государственной важности. Да и поцелуй этот был первый. Итак, в тот день мы сбежали с траурной линейки. Кажется, тогда умер Черненко, и по телевизору транслировали его похороны. Мы с Зайцем не были циниками и бесчувственными тварями. Черненко, как и любого, кто покидал этот мир, было жалко. Но к тому времени траурные торжественные линейки уже стали чем-то обыденным: Черненко был третьим главой правительства, которого хоронили в прямом эфире на всю страну. И на каждых похоронах мы всей средней школой обязаны были присутствовать, сидя рядами перед телевизором, выставленным в фойе. Детская впечатлительность как могла справлялась с такой нагрузкой, но иногда доходило до абсурда. Однажды я пришла домой из школы и напряглась с порога, услышав по радио траурно-печальную музыку. Поинтересовавшись у мамы, что случилось, и узнав, что сегодня умер Ленин, я разрыдалась. Мама очень удивилась моей реакции – ведь всем, и мне в том числе, было известно, что Ленин умер в начале века, а мы, слава богу, жили уже в конце. Просто страна до сих пор активно грустила по этому поводу, как будто это произошло вчера. Благодаря маме адекватность вернулась ко мне быстро, слезы высохли и горе было забыто. Но нервы, конечно, от этих похорон незнакомых мне лично людей были ни к черту.

Вот так и получилось, что в пятом классе слишком много было про похороны, а хотелось уже про дружбу и про любовь. Нездоровый такой перекос.

Может поэтому и возник это поцелуй? Он оказался неожиданным и приятным – этот невинный поцелуй в щеку, пока мы прятались от похорон в туалете. По крайней мере, таким он оказался для меня. Как это было для Зайца, не знаю – спросить я постеснялась, хотя было любопытно, готовился ли он к этому, был ли тогда влюблен в меня и что вообще хотел. Но это так и осталось тайной, покрытой мраком. Больше мы никогда не целовались и никогда не говорили об этом, хотя иногда мне казалось, что в то время все-таки что-то между нами было помимо дружбы.

Особенно я чувствовала это на классных дискотеках, в которых для всех интереснее были не столько сами танцы, сколько общение, разрешенная близость и просыпающиеся чувства. Именно на таких дискотеках можно было узнать, кто как к кому относится. Быстрые танцы не в счет – валять дурака под музыку нравилось всем. Совсем другое дело «медляки». На них решались только самые отважные. Стесняющиеся слабаки, хихикая, рассаживались по стульям и шушукались, наблюдая за образовавшимися парами. Но и среди оставшихся танцевать не все могли нарушить безопасную дистанцию. Даже когда обязательный на таких мероприятиях дежурный учитель выходил в коридор и, как по мановению волшебной палочки, сразу выключался свет и класс погружался в темноту, разбавляемую только светом уличных фонарей из окон, смущенные мальчики держались от своих девочек на расстоянии вытянутых дрожащих рук.

Но Заяц был самым отважным в моих глазах, он никогда не смущался. Сплетя кольцом руки за моей спиной, он легко обнимал меня за талию. Я даже могла положить ему подбородок на плечо – мы были с ним тогда одного роста. Мы медленно двигались, не говоря ни слова, наше дыхание сливалось, и было непонятно – он это дышит или я. Наше молчание не было стеснением, не было отсутствием темы для разговора – мы всегда могли найти о чем поговорить. Эта тишина отделяла подобные мгновения от других наших с ним мгновений. За этой тишиной скрывалась какая-то тихая тайна. В эти мгновения рядом со мной не было того моего друга Зайца. Вместо него появлялся другой – серьезный, какой-то взрослый и притягательно-чужой.

Как у меня была Тиша, так у Зайца был свой преданный друг – рыжий, конопатый и всегда позитивный Василий. Они были как пара Дон Кихот и Санчо Панса. Сходство стало заметным, когда Заяц, взрослея, вытянулся и похудел, а Василий все больше округлялся и не торопился расти. Так они и держались все время парой – и в школе, и после уроков.

Заяц действительно из школы уходил всегда с Василием и никогда не носил мой портфель – видимо, не царское это было дело. Его носили другие. Чаще всего, помимо Тиши, меня домой провожал Масик – мой «воздыхатель», как называла его мама. Масик нравился моей маме. Он и правда был очень трогательным – ниже меня ростом, с беспорядочной копной светло-русых волос и детским пушком на лице. В классе он сидел на задней парте, и, когда бы я ни оглянулась, я обнаруживала, что он смотрит на меня грустно из-под своих длинных светлых пушистых ресниц. И, так как жили мы недалеко друг от друга и нам все равно было по пути, он вызывался носить мою сумку после школы. Но даже тогда он больше молчал, вздыхал и очень стеснялся.

Вот, пожалуй, и все о моей личной жизни в то время. Не густо.

Теперь еще пара слов о личной жизни одноклассников. Атмосфера в классе в этом смысле была напряженная. Учителя, жалуясь родителям на плохую успеваемость, говорили, что думать об учебе их детям некогда, потому что на уме одна любовь. «Записочками перекидываются, глазки друг другу строят и никакого желания учиться». В этом была доля правды. Тогда мобильных телефонов не было и эсэмэсок еще не писали. Поэтому записки так и летали по классу. Иногда какому-нибудь ловкому и внимательному учителю их удавалось перехватывать. Но сразу скажу: почти все наши педагоги были воспитанными людьми, тайну переписки не нарушали, записки не читали, а после уроков отдавали адресату. За это их уважали, и в целом дисциплина на уроках, если не считать летающих записок, была терпимой. Учителей слушали, им не хамили и в меру своих сил старались не огорчать их своей неуспеваемостью.