Вторая комната похожая на кладовку, была Мухоморова. В третьей жили Тамара Мартыновна Чиграш с десятилетним внуком-голубятником Гришей, а две остающиеся принадлежали одной семье. Ту, что побольше, занимал Лев Нилович Слабиков, накормивший меня картофельным супом с пельменями, а в маленькой теснились его сестра Капитолина Ниловна с супругом, Львом Зотовичем Шуклецовым.

Дима - милиционер

Было лето, жара, воскресный день. В двухкомнатной квартире пятиэтажного кирпичного дома на Аминьевском шоссе, мы веселились так, что слышно было на улице. Наша шумная компания устроилась в большой комнате, за огромным овальным столом, накрытым белой скатертью и уставленным обильными закусками и выпивкой. Мы отмечали день рождения моего дяди, по материнской линии, Владимира Николаевича Попова.

Владимир Николаевич сидел за столом в бежевом летнем костюме, белой рубашке и галстуке. На голове у него красовался венок, сооружённый из лавровых веток и листьев. По правую руку от него располагались супруги Мамоновы. А точнее, Василий Васильевич, старый муж и его очаровательная молодая жена Искра Уголькова. Старик Мамонов, безволосый, скуластый, был в светлой клетчатой рубашке и выглаженных, со стрелками, синих джинсах с подворотами. Искра была в летнем платье вишнёвого цвета. Весела, красива, купалась в мужском внимании.

Рядом с Мамоновыми сидел Генка, младший сын дяди Володи со своим другом Мишей Мощиным. Михаил вместе с Генкой учился в школе, вместе окончили Институт связи. Вместе они работали в ЦКБ при Министерстве связи. А теперь Мощин работал бухгалтером, жил на «вольных хлебах».

По левую руку от юбиляра расположился я, актёр Аркадий Мухоморов, Костя Коврик и Юра Аладьин.

Мухоморов, находясь уже в изрядном подпитии, громким голосом драматического актёра, рассказывал мне и всем присутствующим увлекательную историю из театральной жизни.

- На Рижском вокзале был в своё время отстойник, - гремел Аркадий, - Там стояли цистерны, наполненные портвейном, молдавским, «Солнцедаром». И кое-кто из студентов ГИТИСа, где я тогда учился, знали туда дорогу, знали этот путь. И случилась совершенно замечательная история, которую ты, Коля, с великим кайфом у себя в романе опишешь.

Случилось так, что я поругался и ушёл от своих студентов-актёров. У нас с ними был принципиальный спор. И я попал… Мне просто некуда было идти. И мужик, который третий год учился на пятом курсе оперетты… Его все брали, а потом выгоняли. Потому что голос был уникальный. За голос брали, за пьянки выгоняли. Это совершенно невероятный был бабник, алкоголик. Он в те нищие советские годы ходил по Москве в кожаном пальто до пят. Новеньком, совершенно невероятном. Человек был потрясающей наглости. Я помню, в Концертный зал Чайковского с гастролями приехал ансамбль Годенко, ансамбль песни и танца Сибири. Невозможно попасть. Моисеев и Годенко, - два ансамбля, которые действительно держали мировой класс. Они друг с другом конкурировали, вечно они по гастролям. И когда они выступали в Москве, и тот и другой, - это было столпотворение. Конечно, не попадём. И он идёт. «Аркашка!». А он меня любил. «Чего ты тут?» - «Да вот…» - «Пошли со мной». Подходим к билетёршам. Он своим красивым баритоном говорит: «Здравствуйте». Тётки смотрят на него, обалдевшие. Он с портфелем кожаным, все дела. «Это со мной». Проходим, я его спрашиваю: «А ты кто?» - «Я никто» - «А как?» - «Я везде так. И у тебя получится, ты веди себя уверенно».

И я, поругавшись со своими, попал к нему в комнату в общежитии ГИТИСа. Он меня пригрел. Причём, в комнате было прописано пять человек. Огромное было перенаселение. Вообще-то комнаты рассчитаны на четырех, пятый этаж не считаю. Там аспирантура жила, семейные жили, которые добивались. Кстати, запрещалось жениться иногородним. Заранее предупреждали: «Хотите жениться, - пожалуйста. Но если вы женитесь, отдельной комнаты вам не полагается».

- Запрещали? - уточнил Аладьин.

- Нет. Живите, но в разных комнатах. Отдельной комнаты вам не будет. У ГИТИСа нет такой возможности. Даже мой один знакомый, будучи в душе диким антисоветчиком, стал секретарём комсомольской организации актёрского факультета. То есть продался не просто на уровне курса, а расширил свои возможности. Да, дьявол с ним поиграл. И всё только для того, чтобы один курс пожить с женой в выделенной им комнате, - Давай, вернёмся к твоему опереточному другу, - предложил я.

- Да, в его комнате, у этого опереточного было прописано пять человек, как везде. Но если в нашей комнате жило аж шесть человек, то там жил он и иногда приходил иногда приходящий цыган. Цыган тоже учился на эстрадном каком-то пении. В-общем, что-то такое. А все остальные были прописаны, но жили по бабам. Ну, опереточные, они умеют жить.

- А опереточные каким боком к ГИТИСу относятся?

- Отдельный факультет. И они нас сводили с ума в этом маленьком здании ГИТИСа. Это сейчас у них есть отдельный особняк, на Таганке, забыл название переулка. У них там отдельное громадное здание, а раньше они все кучковались в Собиновском переулке. Места было мало.

- Все в одном здании?

- Все в одном. Студии национальные ещё были. Где? Как все умещались? Совершенно непонятно. Училось народа раза в два больше, чем теперь. И все как-то находили пустые аудитории, занимались.

- Ты так и не рассказал, - настаивал я.

- Сейчас расскажу. Я не могу этого не рассказать, потому что история совершенно потрясающая. Это был какой-то праздник. Я с этим Игорьком, фамилия у него была Лисицын или Лисицкий. Кстати, он был очень талантлив. И я думал, что у него будет судьба Винокура. Но он куда-то исчез внезапно. Или занялся каким-то чёрным бизнесом, поскольку человеком он был предприимчивым. Имел дикое количество полукриминальных друзей. Они его все любили. Он лёгкий, весёлый. Он не был хамом, он не был циником.

Значит, был какой-то праздник, чей-то день рождения. И как всегда, пили и не хватило. Не допили. Нельзя же допить по молодости. И все принялись по карманам лазить, рубли собирать. А Игорёк знал эту штуку с отстойником на Рижском вокзале и держал своё знание в страшном секрете. Взял с собой дружка и говорит: «Мы пойдём. Сейчас мы принесём вам, собирайте деньги. Сколько у вас, пятнадцать рублей? Ждите, через час мы придём». Они вернулись через два часа. Значит, дело было так. Они попёрлись в отстойник к знакомой тётке. А сами, пьяные, её не нашли и обратились к первому попавшемуся сторожу. Дескать, наливай нам портвейна. Они взяли с собой эмалированное ведро. Сторож не понимает, в чём дело. «Пошли вы нафиг, сейчас собаку натравлю». Все дела. «Трави свою собаку, но налей». На колени перед ним становятся. А старик перепугался, побежал в свою сторожку за ружьём. Они сделали вид, что уходят, а сами обошли этот состав, залезли на цистерну, сбили… На дворе зима, гололёд, все дела. Московские оттепели. Сбили пломбу, откинули крышку и начали зачерпывать. Пьяные, не поймут, почему не черпается. Поскольку уже рейдов тридцать к этой цистерне сделали. И тогда Игорёк говорит другу… Слава богу, что сказал самый здоровый более хлипкому. Он говорит: «Ты давай, спускайся. Я стану за ноги тебя держать, а ты черпай» - «Давай». Он его взял за талию, затем стал опускать ниже, уже держит за ноги. Тот черпанул, кричит: «Тащи!». И тут сторож выстрелил дробью Игорьку в зад. Игорь заорал, хотя кожаное пальто спасло. Потом смотрели, пальто всё было порвано. В зад ему немного вошло. Он ходил потом в медпункт, дробь выковыривал. Но чуть-чуть, немного. Так вот, Игорь заорал в момент выстрела и выпустил того чувака. А сторож кричит, что уже вызвал милицию, пусть он слезает с цистерны, а то он вообще его убьёт-застрелит. Игорь спрыгнул с цистерны и побежал. А дружок его остался плавать в портвейне номер семьсот семьдесят семь. Пока сторож бегал за Лисицким... Игорь совершил гениальную вещь. Он заманил куда-то сторожа, запер его там и вернулся обратно. Видит, что чувак плавает. А тот уже в дупелину пьяный, это же креплёное вино. В портвейне плавать, представляете себе? Игорь снял с себя верхнюю одежду, вытащил при помощи пальто этого чувака. Конечно, это супер, поскольку тот был в дупелину совершеннейшую. Вытащил его, перевалил через плечо… И умудрился его донести и полведра портвейна ещё притащить. Вот это хватка!