Высоко поднял Магдауль берданку, тщательно приложился губами к стволу ружья, зазвучал по лесу ответный рев истомившейся по любви молодой изюбрихи.

Охотник бесшумной тенью переметнулся в сторону, притаился за толстым стволом могучей лиственницы.

Впереди него треснула сухая веточка, и Магдауль увидел среди деревьев быстро несущегося к нему зверя.

Осторожно передернул затвор берданки охотник, нацелился в то место, где должен появиться изюбр.

В следующий миг громкий выстрел прокатился по тайге и замер где-то в темных падях.

Истомившийся таежный красавец, наверно, даже не успел почувствовать боль — вознесся в царство богини Бугады.

Мясо перетащили к юрте, порезали на тонкие длинные куски, подвесили на гладкие шесты, которые висели на кольях, высотой с Ганькин рост. Под вешалами развели небольшой костер и начали коптить.

Магдауль взвалил на плечо рогатую голову, бросил на ходу Королю.

— Блюди огонь. Я буду дарить богу рога.

— Ладно, иди.

Каменистая тропинка привела Магдауля с Ганькой к могучей лиственнице. Парнишку обуял страх, — разнаряженная разноцветными лоскутьями далембы и сукна, лиственница встретила их каким-то таинственным отрывистым звоном и трескотней. Ганька попятился назад и хотел улизнуть к дяде Королю, но отец предупредил его:

— Не бойся, здесь живет бог леса, он добрый.

Охотник подвел сына ближе к священному дереву и показал на три-четыре пустых жестяных баночки из-под пороха, связки ребер и черепов, развешенные на сучках. Легкий ветерок шевелил их, и они, прикасаясь друг к дружке, издавали звуки, которых испугался Ганька.

Ганька успокоился и стал разглядывать дерево. Кругом по сучьям висели обрывки тканей, пучки волос, мотауз, кусочки кожи, пустые гильзы, монеты — дары многих охотников, которые промышляли здесь в разные времена. Охотники молились богине Бугады и всем лесным богам-духам, просили их, чтоб они послали удачливую охоту, чтоб прочь гнали с ихней тропы болезни и злые напасти.

Ганька, замерев, разглядывал дерево, а Магдауль поучал его:

— В самом махоньком ключике, как и в большой реке, у невзрачного бугорка, как и у высоченной горы, у каждой долины, у каждой пади есть свой хозяин. Он видит, что ты делаешь. Упаси бог, сынок, не хули их, а молись им. Не жадничай, не губи без нужды зверя, не руби ради забавы дерево, не изводи рыбу и птицу.

Ганька согласно мотнул головой.

Магдауль высоко подвесил прекрасные рога, вынул из-за пазухи фляжку со спиртом и окропил дерево «огненной водой».

— О, богиня Бугады, духи-хозяева тайги! Будьте милостивы к нам. Гоните в наши ловушки черных соболей. Пусть не сторонятся звери наших троп. Пожелайте нам здоровья и благополучия.

Ганька тоже попросил у «хозяина» удачи на охоте, чтоб вынес он из тайги маме Вере головного соболя.

Наступил покров — начало охотничьего сезона на белку. Выпал небольшой снежок. Пухлый. Он кажется душистым. Магдауль с Королем ушли рано утром в разные стороны: один — по Гремячему ключу, второй — по Керме. А Ганьке наказали охотиться рядом с юртой — пройти по тропе версты две вверх и спуститься обратно к табору. С обеда быть на юрте — готовить дрова, а к вечеру — ужин.

Для безопасности Король дал Ганьке своего Моряка. Псу шел двенадцатый год. Он отяжелел и от охотника далеко не уходил, но все еще был хорошим медвежатником — смело нападал на медведя, остервенело кусал ему ляжки, мог загнать его на дерево.

— С Моряком-то неча медведку бояться, можешь ножом его ухайдакать, — весело сверкая глазами, уверенно говорил Король.

Повременил Ганька часа два, чтоб отец с Королем ушли подальше, закинул за плечо свой старенький дробовичишко и тронулся в указанном направлении. А впереди, опустив тяжелый лохматый хвост, лениво плелся Моряк. Уши у него разорваны в клочья, висят в разные стороны. Морда в шрамах, ссадинах. Все это следы, нет, не войны с медведем, а былого удальства на деревенских собачьих свадьбах.

Моряк нет-нет да угрюмо оглянется, и его хмурый, пренебрежительный взгляд красноречиво говорит: «Тоже мне, сыскался охотник!»

Ганька недаром рос рядом с собаками. Он сразу же раскусил старого Моряка и, усмехнувшись, показал ему язык.

— Я-то еще буду настоящим охотником, а ты скоро у тетки Липистиньи двор станешь сторожить, — разговаривает он с лайкой.

В одном месте Моряк остановился. Задрав облезлый нос, понюхал воздух. И вдруг его словно подменили. Он вытянулся в струнку, стал стройнее и выше, огрызки ушей вздыбились, а тяжелый хвост поднялся и задрожал. В следующий миг соболятник, сделав огромный прыжок, исчез в чащобе. Прошло немного времени — тишину тайги разорвал громкий, торжественный и злобный лай.

«На белку так разве лают собаки? Не-е, не на белку!» Обожгла догадка: «На медведя лает!» Ганька зарядил ружье жаканом и пошел на лай. Идет по мелколесью и нет-нет да выглянет то из-за пня, то из-за колоды, а самого трясет, словно в лихорадке. Зубы стучат, волосы дыбом. «Ух, как боязно, — признался он себе. — Медведь-то не свой брат!» А сердце хочет выскочить. Оно стучит так громко, что заглушает лай Моряка.

Лай все ближе и ближе. Охотник идет на носках, от дерева к дереву неслышной рысьей поступью, словно тень. Где редколесье — вспыхивает огнем при мысли, что зверь заметит его. Дрожит! Приостановится лай собачий, и он, как пень, замрет на месте. Моряк снова зальется тонким, пронзительным лаем, и Ганька — вперед.

Наконец парень увидел большого оленя, который тряс ветвистыми рогами и топал длинной, стройной ногой на Моряка.

— Согжой!

Ганька опустился на колени, прижал ствол ружья к дереву, прицелился, мушка лихорадочно мечется вверх, вниз. Затаил дыхание, заставил себя остыть. Снова прицелился и выстрелил.

Олень оцепенел, широко расставив ноги, стоит, не падает.

Трясущимися руками передернул затвор, сунул новый патрон и сгоряча, почти не целясь, — трах!

Согжой поднялся на дыбы — и прыг через колоду.

— Промазал!..

Олень, преследуемый Моряком, метнулся в сторону от юрты.

— Э-эх, какой я охотник! Был бы отец, не упустил бы из рук столько жирного мяса… Тебе, Ганька, в Онгоконе дрова пилить для катера «Ку-ку», а не зверовать в лесу.

Подошел к тому месту, где стоял зверь. Сразу видать, что обе пули ушли за «молоком»…[56]

У Ганьки даже во рту пересохло, горько стало, а сердце горит, ноет. С досады снял шапку и крепко дернул себя за ухо.

Моряк изо всех сил преследует зверя. Ганька, обливаясь потом, несется по трущобе. Вот запнулся, упал, больно ему, но он вскочил и дальше. Жидкие ветки берез и ольхи так бьют по лицу, что искры летят из глаз!

«Может быть, кобель остановит зверя. В этот раз я не буду торопиться!» — мечтает на бегу охотник. А потом, взглянув на огромные прыжки согжоя, горько думает: «Не тебе, старый, брать зверя».

Долго бежит Ганька, уже и уставать начал. Наконец с опущенной мордой, унылый, встретил его Моряк.

Оба злы. Не смотрят друг на друга.

Вид Моряка говорит: «Мазила!»

А Ганька сердито ворчит: «Зачем Король это дерьмо мне подсунул?»

Злой на себя и на собаку, промысловик по солнцу определил, где находится юрта, пошагал назад. Вот и на тропу вышел. На снегу четко отпечатались следы отца и Короля. Ганька повеселел, перестал думать о неудаче. А обиженный Моряк идет сторонкой. Вдруг он взвизгнул и бросился на гору. Через некоторое время бежавший за собакой Ганька увидел какие-то неизвестные ему следы, но внимания не обратил на них.

Наконец донесся злой, прерывистый лай Моряка.

«В этот раз, кажись, на медведя?.. А следов медвежьих не было… Всякое бывает!.. Тайга ведь!» — проносятся мысли. Взглянул вверх — на косогоре собака лает на небольшую кедринку, на которой, конечно, не мог спрятаться медведь.

«На белку лает!.. Слава Миколе-чудотворцу!» — подражая старшим, молится парнишка.

— Ты кого облаял? — взобравшись на косогор, бодро спросил он у Моряка. А у самого в голосе продолжает дрожать страх.