— У меня к тебе просьба, — с удивлением разглядывал Ефрем повернувшееся к нему лицо: ни страха, ни раздражения — лишь насмешка!

— Говори.

— Этот рябой дурак посадил в амбар мово Кешку, Я был у него, у рябого-то. Спросил, за что парня засадила, он ни тя, ни мя. — Голос у Ефрема жалкий. Сам Ефрем не поймет, почему так болит душа за сына.

— Золотой ты мужик, Ефрем, а никудышный отец, распустил парня. Связался Кешка-то с политиками. Ты-то знаешь, чем это пахнет?

Ефрем сидел мрачный.

— Передурит, Леонтич, скоро оженю его, пойдут ребятенки, и, глядишь, возьмется за ум. А чичас, ты уж распорядись отпустить дурачка на волю. Я его сам накажу, по-отцовски. Прояви, Михайла Леонтич, милость, век буду верным слугой тебе. Пригожусь.

Лозовский презрительно посмотрел на Ефрема.

— Дурак, борода! Смотри, опомнится твой Кешка, дожидайся!

— А чо, паря? — голубые глаза Ефрема растеряны.

— Он у тебя с трех лет около Лобанова трется, да?

— Аха.

— Вот тебе и «аха».

— Знаю, посельга испортил у меня парня.

— Только дошло?.. Кешка твой — твой враг! И, конечно, всех нас.

Молчит Ефрем. Уронил голову, и сказать ему нечего. Сам знает Ефрем, что пришел за врага собственного унижаться!

Ульяна мечется вокруг амбара, где сидят арестованные. Наконец углядела небольшое отверстие под самым карнизом крыши. Кусочек за кусочком передала в дыру продукты и записку.

«Кеша, милый. В купецком дому гуляют. Там с ними твой батя. Пьет с этим «фонарем». Целую. Ульяна твоя».

Мельников прочитал и рассмеялся.

— С ума спятил? — удивился Лобанов.

— Умора! Ульяна полицейского пристава «фонарем» окрестила, не «фараоном».

— А еще что пишет?

— Пьют, гуляют хозяева… И отец мой там.

— За тебя хлопочет?

— Может быть… Пусть.

— Его хлопоты, Кеша, мы в своих интересах используем. Пусть бы тебя скорее выпустили…

— Дядя Гордей, это пошто так, а?.. Ведь я же трахнул веслом-то по катеру… С этого и начался погром купецкой калоши, а посадили в амбар Лобанова с Мельниковым. Пошто так, а?..

Сидит Туз на бревнах, смотрит на Гордея совсем другими глазами. Кажется, что веснушки и те у него потускнели. Куда-то исчез тот бесшабашный, скандальный гуляка, просто не верится башлыку.

— Пошто, пошто! — передразнил Гордей парня. — По то, что ты, Сашка, Туз Червонный, еще мелко плаваешь, зад на солнышке блестит. Понял? Тут, паря, надо умом поглубже нырять… Погром катера для купца — дело грошовое, подумаешь, стекла да несколько досок раскололи… Рази это убыток мильонщику?! Им подвернулась причина, чтоб прибрать к рукам Лобанова с Мельниковым. Понял? Ведь Лобанов-то первейший враг купечества — кость в горле.

— Э, паря, леший знает их!.. А смотреть — муху не обидит. — Туз усмехнулся и поднялся на ноги. — Ладно, дя Гордей, я схожу к купцу на пару слов. — Червонный решительно зашагал к дому Лозовского.

— Стой, Туз, вперед башлыка в омут не ныряй! — остановил Страшных рыбака.

— Это пошто, дя Гордей?

— Сам буду баить с ним.

— Михаил Леонтич, Страшных хочет вас видеть.

— Гордей?

Лозовский встал из-за стола. «Вот этот-то и может задушить, стрельнуть… Не принять — подумает, что я испугался».

— Пусть заходит.

Гулко стуча солдатскими сапогами, чуть прихрамывая, вошел Страшных.

— Хочу, Леонтич, сказать тебе… Погром-то катера ведь я зачал, а посадили Лобанова с Мельниковым. Меня надо судить, а не мужиков… Укажи собакам-то, чтоб ослобонили мужиков.

— Ты, Гордюха, маленький человек… Бунт — это работа Лобанова, да Кешка-дурачок помогает еще… Ты только можешь меня зарезать, а поднять людей на бунт — не сумеешь.

Страшных не сводит с купца пристального взгляда.

— Зарезать или застрелить человека — оно легче. Это верно… Правда, паря.

— Ну, души, режь!.. — Вскинулся Лозовский и сразу успокоился: — А что толку? На мое место другой сядет… Могу и тебе отдать свои капиталы. Хочешь? Только ты еще хуже, чем я, зажмешь мужиков… Ведь я-то мягче тебя душой…

— Купец, а ведь ты речи лобановские баишь.

Только теперь Лозовский увидел спокойное, строгое лицо Гордея. Усмехнулся, сразу заговорил другим тоном:

— Лобанов-то умный человек… Может, и прав ты, что его речь повторяю… Только, видишь, Гордей, одно и то же мы с ним видим, да с разных мест.

Гордей пожал плечами:

— Это ясно. И места разные у вас с ним, и дела, отсюда, тоже разные.

— Не убивать, так зачем же пришел-то? — устало спросил Лозовский.

— Отпусти из амбара мужиков.

— А еще зачем? — Лозовский уселся наконец в кресло, закинул ногу за ногу.

— Тяжко нам из половины-то рыбачить… Из-за этого весь сыр-бор и начался.

— Потому-то я к вам и приехал… — Лозовский заговорил доверительно, чуть склонившись к Гордею. — Думаешь, с радостью скакал сюда, чтоб арестовать этих двоих? Чудак же ты, Гордюха. Тут действительно насобачили Тудыпка с Сердягой… Сердягу я попер с работы… Тот запил и сдох… А Тудыпка перестарался, но я и ему дам, тварине вертлявому, взбучку… Ты думаешь, я собака? Не-ет! Видишь, не могу я один за всем хозяйством уследить… Чуть отвернусь, а тут начинают хапать эти мои помощнички…

Страшных торопливо запросил:

— Сделай, Михайло Леонтич, милость… пусти в свои воды из четвертой доли…

— Говорю же тебе! За тем и вырвался сюда… Как? Не обидно будет вам?

— Нет, зачем забижать-то, на это мы согласны. — Гордей снова приступил: — Михайло Леонтич, дык как же будем-то… Надо бы мужиков-то ослобонить.

— А тебя посадить, что ли?

— Аха. Я ж виноватый.

— Ишь ты какой! Захотел купца провести?.. Медь на золото менять? Нет, так не пойдет!

— А может, и тебе выгода будет, Михайло Леонтич? Людей-то не надо бы озлоблять, — Гордей пристально посмотрел на купца и усмехнулся. — Да кого я взялся учить уму-разуму — самого Лозовского?!

Долго сидел Лозовский в раздумье и красивой тростью ковырял золотистый ковер, а потом, вздохнув, сказал:

— Ладно, Гордюха, подумаю. Может, и уговорю пристава… Уж больно обозлен он на Подлеморье и рыбаков.

— Не… он небось на рыбачку злится!.. На Дуньку-красулю!.. Ведь рябой-то с ней на Елене побывал в тот приезд.

— Ну и что?

— Э, паря, не слыхал?.. Она же, стерва, дурной болезнью награждает…

Лозовский удивленно уставился на Гордея, а затем, широко раскрыв золотозубый рот, неистово расхохотался.

Долго смеялся купец. Наконец, успокоившись, вытер слезы и хлопнул Страшных по широченному плечу.

— Мельникова освободят, а Лобанова решено переселить в Читкан или Алгу, чтоб Байкальскую водичку не мутил.

Ночь. Онгокон спит.

Лозовский мечется из угла в угол.

Даже здесь, в медвежьем царстве, народ зашевелился! Дурак-царь! В такое богачество ссылать самых отпетых! Не резак — политиканов! Где башка-то у него? Что он там думает: они сложа руки сидят, что ли?.. Ой… отрыгнется это!.. И ему в первую очередь. Я б на его месте… всех политиков… на Сахалин… в изолятор!.. в изолятор!

Утро после бессонной ночи…

Страшно Лозовскому. И Волчонок вроде тот, а вроде и не тот… Эти твари и те за русскими лезут, быстро сообразили что к чему. А как же! И у них голова на плечах, а не меж ног…

Поспешно засобирался Лозовский. Добра теперь не жди. Нужно срочно переводить деньги в американский банк в Харбине. Быть беде.

Лозовский уехал в Баргузин.

А Ефрем Мельников в его доме уже второй день угощает приезжее начальство.

Те и рады. Упились. Насытились. Даже на осетровую икру глаза не глядят.

Рябой пристав, покачиваясь, идет на берег.

— А мне-то наплевать, господин Лозовский! Если тебе не жалко своего добра и прощаешь бунтарям, — вполголоса гнусавит пьяный блюститель порядка.

Из-за угла вывернулась женщина в знакомом платке и остановилась перед ним. Он узнал Дуньку-красулю. Побелевшими от злости глазами уперся в нее.