Потом кричала, как взбесившийся телевизор в дождливый день: пропуская слоги, подменяя фразы раскатистыми хрипами, отряхиваясь, охаживая глухими хлопками живот и грудь, пытаясь избавиться от чего-то непонятного, надоедливого, отмахнуться от того, что мешало вопить. Скукоженная физиономия расправилась, как надутый мяч, налилась кровью.

– Ой, довели!

Осознав, что дурно ей по-настоящему, карга вторично восторжествовала и с избыточной неуклюжестью осела на пол.

– Не придумывай, не довели. Я просто тебя отравил.

Мой тон не соответствовал словам: таким голосом флиртуют – не ради победы, а ради наслаждения процессом. Насмешливая доброжелательность, небрежная обходительность.

Я оглянулся и понял, что Эхо поверила сразу: зажала рот руками, отступила, но ужас в её глазах был живым, в противовес эмоциональной коме, владевшей ею после того, как нас поймали. Её отпустило. Ещё бы: вот уж на что я не был похож, склоняясь над агонизирующей старухой, так это на невинную жертву.

Карге же потребовалось время, чтобы осознать, что я не шучу, и завести прерываемые кряканьем и онемением мантры: «Ты же мой сыночек, я же тебя выносила, себялюбивая тварь, я же тебя выносила…».

«Не позаботившись о том, чтоб хоть кто-то мог вынести её, – прошипел мой призрачный, настоящий брат».

Вспышки его жалости были подобны коротким замыканиям, но ровным, слепым, всеобъемлюще чёрным светом горело его отчуждение – солнце полуночи, отменяющее старуху, душные ковры, клеёнчатые занавески.

Мной же правили азарт и любопытство, на языке больше не вертелось: «Живым не возьмёте», я наслаждался моментом и весело бесился от пакостного: «Сыночек, сыночек…».

Метнувшись в ванную, я сорвал со стены гнутое зеркало, попутно выломав ржавые скобы. Вновь нависнув над каргой, ободряюще улыбнулся, хотя щербатые края стеклянного квадрата впивались мне в руки.

– У меня есть противоядие, самозванка.

– Сыночек…

– Посмотри на себя. А теперь на меня. Найдёшь сходство – останешься в живых. Не найдёшь – тем более. Ну? Признайся: ничего общего. Ты умудрилась меня родить, но это – случайность, тасовка колоды. Я тебе никто.

Минуты шли, старуха искала семейное сходство. Так и скончалась.

– Ты же знаешь, что можешь вернуться ко мне? – заговорила Эхо через день после похорон. – Вернуться, потребовать помощи или чая с бутербродом, уйти, ничего не объясняя. Помнишь, что Виа тоже всегда тебя ждёт?

А ведь я не собирал вещи, не закидывал удочку на предмет исчезновения в неизвестном направлении, не расставлял силки аргументов в пользу смены локации. Я работал суфлёром до и во время погребения, потом срывал клеёнчатые перегородки, освобождал подоконник, пересаживал чахлую, неубиваемую растительность в новые горшки и кадки, помогал Эхо тащить к мусорным бакам тряпичный хлам, ковры, гнутый квадрат зеркала, разобранную мебель – кроме слепого трельяжа и дивана Алы – но камертон старшей из сестёр ловил недоступную слуху волну: я не останусь.

– Думаю, тебя Виа тоже ждёт, – осторожно ответил я.

– Позже. Нам рано дышать общим воздухом. Она спросила: «Надеюсь, вы догадались пырнуть покойницу осиновым колом?». И засмеялась натужно. Вот и у меня всё – натужное. Даже кадкам на полу, о которых мечтала, радуюсь через силу. Не буду говорить, что тоскую по маме. К чему очевидная ложь? Не буду говорить, что несчастлива тишине и свободе, но упрёки ещё со мной – зачем везти их к сестре? У неё своих навалом.

Я кивнул, пряча улыбку: легче избавиться от жвачки в волосах, смолы и герпеса, чем от комплекса вины, однако на лице Эхо, изъеденном кратерами шрамов и кровавыми язвочками, за последние дни не вызрело ни одного бутона с толстым, жемчужно-гнойным стержнем.

Странные дела творятся. С приветом. Без привета не творятся. О чём я и рассуждаю, спускаясь по лестнице:

– Как выяснилось, организовать мне чистилище очень просто, и основной элемент – не отлучение от красоты и динамики, не навязывание «ближних», которых я и «дальними» называть не желаю. Сделайте так, чтобы я себе не нравился – и готово, остальное приложится. А ведь я даже не верю в искупающую силу страданий. В подспудное влияние других на тело и душу – верю, только если сам наделяю кого-то властью. Вот, например, тебя, любезный брат. Надеюсь, ты меня слушаешь? Однако полюбуйся: загремел в чистилище и проболтался в нём с «рождения» до «четырнадцати». Опасный период, когда всякое существо – скорей пластилин, чем мрамор. Впрочем, кто первый сказал, что в чистилище положено страдать? Чистилище, химчистка… Логично предположить, что в местах подобного рода учат смывать всё, что налипло против твоей воли, обнажать не суть, так любимую маску. Что ж, в таком случае, я недурно поработал мочалкой. Запах ментола выветрился не до конца… Или это холодок одиночества? Посмотрим, что дальше. Игровой закон: от уровня к уровню сложность возрастает.

– От уровня к уровню… – встревает призрачный брат. – От круга к кругу. И с каждым кругом температура падает на пару десятков градусов.

– Кто-то перепутал чистилище с адом? – подначиваю. – Впрочем, аллюзии на Данте неуместны.

– Его картина мира слишком вертикальна, – вдумчиво соглашается незримый собеседник.

– Избави меня боже от дантевского рая, – не затыкаюсь. – Да и на его чистилище я бы не подписался. Я такого не заслуживаю. И ты не заслуживаешь.

– Если каждому по заслугам, камер в аду не хватит.

Эфир прерывается, но я смеюсь в пустоту:

– И на какой обочине ты выкопал сию изысканную формулировку?

Прыгая через ступени, я катаю в ладанке одинокий, гладкий, как пуля, камень. Не знаю, где и когда пригодится, но знать не обязательно. В конце концов, в режиме «живым не возьмёте» я точно обрадуюсь, вспомнив о заначке. Но гораздо интересней…

– Слышь, что будет, если разделить пополам шесть-семь унций прозрачной воды с мутным секретом? Надо проверить. Я к тебе, между прочим, обращаюсь.

Очень приятно иметь в виду, что Эхо и Виа рады предоставить мне спокойную бухту, но, полагаю, увидимся мы с ними нескоро. Идея завалиться в «химчистку» и выбрать новую шкурку пересекает сознание и гаснет. Теперь каждый шаг, каждая петля приближает меня туда, где мне хочется быть, а подходящий костюмчик сам ляжет на плечи.

Зажмуриваюсь, предвкушая солнечный ливень, и толкаю дверь.

«Ну, полетели», произносим мы одновременно.

май 2020

Закончила филологический факультет Чечено-Ингушского государственного университета. Работала редактором книжного издательства, преподавателем. Доктор философских наук, профессор в Волгоградском государственном техническом университете и в Волгоградской консерватории им. П. А. Серебрякова.

Член Союза писателей России. Автор более 200 научных и художественных публикаций («Я выбираю любовь!», «Женщина-жизнь», «Яркие заплаты», «Теплый пепел», «Не в ту сторону», «Возраст осени», «Добрые стихи»). Лауреат Международных поэтических конкурсов и фестивалей («Союзники-8», «Поэзия без границ» и др.), номинант Премии за доброту в искусстве «На благо мира»-2019.

Светлана медленно, с передышками, дошла из ванной до спальни и села в кресло передохнуть. После операции она быстро уставала, и каждое движение давалось с трудом.

Бывший муж не позвонил. И вчера не звонил, хотя обычно они виделись и созванивались часто. На душе было неспокойно, и женщина сама набрала хорошо знакомый номер.

– Сережа?

В ответ – незнакомый женский голос, резкий и нагловатый.

– Не звоните сюда больше, не беспокойте нас.

– Кто это?

– Жена.

– Жена? Какая жена?

– Тамара. Жена единственная и любимая. И навсегда. А вы уже – не жена. Вы вообще никто. Не лезьте в нашу семью! Понятно?