– Ему пить совершенно нельзя! Ни капли. В запое он может умереть!
Как будто Тамара в запое умереть не может! Все могут. Пить ему, видите ли, нельзя! Всю жизнь можно было, а сейчас нельзя стало! А может, «этот» счастливым умереть хочет: медовый месяц, как-никак. Но ссориться – себе дороже! Дом и бабки на кону. Тамара и не ссорится, а вежливо отвечает:
– Хорошо, не дам пить. Вы идите, мы тут сами разберемся.
Не уходит, сопляк, около стола топчется, бутылки убирает.
И жена его, змеючка очковая, туда же:
– Что это вы, Мария, дома совсем еду не готовите?
Тамара еле сдержалась, чтобы ее на истинный путь не направить – не послать, короче. Но молчала и улыбалась, будто не ей сказано. Так ведь и вправду – не ей! Кто тут Мария? Нет никакой Марии. Тамара она, понятно? А кто не верит – пусть в паспорт посмотрит. Вон он, на столе валяется, новенький совсем. И имя у нее новое, и фамилия новая. А теперь – на выбор аж две фамилии, одна другой новее.
«Этот» тоже, когда документы в ЗАГС подавали, глаза выпучил:
– Машенька, а почему у тебя в паспорте имя другое?
А Тамара, не будь дурой, отвечает:
– Мария – имя церковное, православное. Меня так мой духовный отец Василиск нарек.
«Этот» поверил, умилился, говорит:
– Имена-то какие хорошие. Можно, я тебя буду и Машенькой, и Томочкой звать?
– Как скажешь, любимый!
Да хоть горшком назови, только в печку не ставь! Не объяснишь же, что новый паспорт на дороге не валяется. Он денег стоит. Что дали – с тем и ходи. Тамара – еще нормальное имя, а ведь могла быть и какая-нибудь Фекла Дормидонтовна. И фамилия ничего – не редкая. Как говорится, «мало ли в Бразилии донов Педров»!
Зато с ЗАГСом все, как по маслу, прошло. Но не сразу, конечно. «Этот» с прошлого лета жениться обещал, но как-то все тянул, откладывал. В разговорах ля-ля-тополя, а на деле – пшик. Ну, зимой, пока деньги были, Тамаре (она еще Марией была) самой не шибко требовалось женой становиться. И так хорошо было. А весной, после больницы от коллекторов по углам прятаться – уже совсем другая песня.
Без денег, без жилья – кого угодно залюбишь. Тамара про «этого» и вспомнила, про соблазненного и покинутого с собственной жилплощадью.
– Прости, любимый! Была неправа. Только сейчас поняла, как ты мне дорог. Каждую ночь во сне вижу, как мы с тобой…
«Этот» вроде бы как обрадовался, только встретиться не спешил. Опять постараться пришлось. Тамара и секс по телефону налаживала, и по скайпу раздевалась:
– Жду встречи с тобой, любимый, ночей не сплю.
А «этот» вроде бы не «против», но и не «за». Целый год, считай, ломался, целку из себя строил. Тогда Тамара сама к нему прикатила, как снег на голову. Он удивился – вроде не договаривались.
А Тамара ему с порога:
– Прости, родной, не утерпела. Так по тебе истосковалась, дождаться не смогла.
Пришло время в постель ложиться, а Тамара как заплачет! Схватилась за голову и ревет. «Этот» удивился и спрашивает:
– Что с тобой, моя хорошая?
– Милый, я тебя больше жизни люблю, но знаю, что любовь эта греховная. Мне, женщине воцерковленной, нельзя в блуде жить.
Тут Тамара про себя тихонько и ахнула: ну, сказанула! Вдруг «этот» вспомнит, как она, такая вся из себя воцерковленная, прошлым летом с ним две недели пьяная по кустам шарилась. Но ничего – пронесло. «Этот» вроде бы сочувствовать стал, по голове гладить, успокаивать. Тут Тамара еще громче подвывать стала и слезами заливаться. Натурально так – недаром три года в церкви певчей в хоре подрабатывала, оттуда и слов нужных нахваталась.
«Этот» расчувствовался, говорит:
– В чем проблема? Давай поженимся. Завтра же заявление подадим!
Вот и подали. Правда, с первого захода не получилось. «Этот» сильно напился, фамилию в заявлении написать не смог. А во второй раз вернулись, потому что паспорта забыли. Это и Тамарин косяк был – вечером приняли на грудь. Ну, ничего, Бог троицу любит.
– Тама-рочка, ми-и-лая! Где ты, сол-ны-шко?
«Этот» проснулся. Сейчас его солнышко теплой водочкой согреет.
– Иду, любимый!
– Дай мне еще гло-до… тьфу! Гло-то-чек!
– Сейчас, мой хороший!
Так и есть, выпить просит. И язык заплетается. Как бы раньше времени с дистанции не сошел! А вообще «этот» – дядечка неплохой, добрый, на уши всегда лапши навешать можно. Ласковый, нежадный. О Тамаре заботится, переживает. До смешного доходит. Как-то в постели ее спрашивает:
– Девочка моя, я тебя не утомил?
Вот умора! Тамара тогда чуть не уписалась, но сдержалась и отвечает томно:
– Да, любимый. Ты – просто дикий волчара!
А сама смехом давится и вспоминает, как соседка Ирка, жена офицерская, присказку повторяла: «Да, не такие звезды нам с погон сияли…».
Дом у «этого» тоже мог бы побольше и поновее быть. Все-таки госслужащий. Куда это годится: зеркало зашибись, а кусок сбоку выбит! В кабинете ламинат какой-то стремный. В ванной кафель приклеен сикось-накось. Вроде мелочи, а цена сразу снижается. Это Тамара как риэлтор точно знает. Ладно, дареному коню в зубы не смотрят. Тут бы свои зубы в целости сохранить! А то по весне коллекторы за долги так по голове настучали – месяц в больнице провалялась. Может, с новым именем-фамилией теперь не найдут?
В общем, полет нормальный, все путем. Сначала к нотариусу, а потом: большой загул, большой запой – все, как доктор прописал. И аста ла виста, беби! А «этот» пусть живет. Если сможет. И с кем сможет. Что, Тамара – зверь какой? Ей просто денежки нужны: мани-мани на кармане, как Эдик говорил.
Если очень постараться – за месяц управиться можно. За медовый.
И вперед – в столицу нашей Родины! Или не нашей Родины, но в столицу!
Улыбайся, Тамара, улыбайся!
Марина Беляева
Журналистка порталов «Мир Фантастики» и «Это надо видеть», анимационный сценарист, студентка сценарной мастерской им. Олега Дормана. Одна из победительниц грантового направления «Романист». Ее рассказ был опубликован в антологии русского хоррора «ЗОВ».
Последняя бабушка
Раньше, в дни прежних стариков, солнце называли «санце» – от древнего слова «сан», которое означало свет, тепло, весну, в некоторых деревнях плодородие и зелёный цвет (почему зелёный, когда солнце белое?). Сейчас такой говор остался лишь у самых далёких поселений, где люди сохранили привычку засаливать мертвецов и делать «плотову едчину» – хлеб с мясом, символизирующий мёртвое тело уходящей зимы.
У них же готовят яглицу – запечённые в телячьих почках яйца, похожие на пробивающиеся сквозь жидкую весеннюю землю ростки. Когда Альбара была маленькой, она никак не могла взять в толк, почему же в одним местах землю обозначает хлеб, а в других – мясные туши. Она не нашла ответа на этот вопрос даже повзрослев – просто перестала его себе задавать.
Зато маленькая Вилеке неустанно расспрашивала бабушку, заставляя её ломать голову: «Почему Рожденица приходит весной? Почему мы в этот день готовим яглицу? Зачем идти всей семьёй? Можно мне дома посидеть? А почему ты не стала Рожденицей?»
И так повторялось третий год подряд. То ли у Вилеке была такая дырявая голова, как о ней думал отец, то ли просто проверяла бабушку – говорит ли она правду.
Последний вопрос неизменно сердил и расстраивал Альбару, и та давала Вилеке по голове и приказывала ей помогать с делами, а если помогать нечем, так не болтаться под ногами. В отличие от других стариков, Альбара не умела общаться с детьми и не радовалась их появлению. Это и понятно, она же женщина. Есть всё-таки некая мудрость в том, что женщины не доживают до старости… У них хотя бы тело не разваливается на части.
Говорят, в старости только и остаётся, что семья и воспоминания. Это Альбара живёт неприкаянно, нашла себе угол в доме брата, и с каждым днём всё сильнее и сильнее ощущает, как она тяготит его жену и детей. Лучше бы старуху попрекали хлебом или давали больше работы, чем остальным – так было бы честней и правильней. Но никто Альбару за жизнь в чужом доме не ругал; просто не понимали, почему всё сложилось именно так. Да чтоб она знала.
