– Знаешь, мама просыпается и заводит плач о том, как ты её обижаешь, даже когда тебя здесь нет, – однажды шёпотом поделилась Виа, скользнув за клеёнчатую перегородку, чтобы пожелать мне спокойной ночи. – Заметил? Замолкает только во сне. На нас с Эхо изредка прикрикнет, и снова о тебе. Невыносимо? Невыносимо. Но куда менее невыносимо, чем раньше. Оказывается, бывают разные степени невыносимости. Всё познаётся в сравнении. Теперь под шумок я даже занимаюсь своими делами. Вдруг у Эхо прыщи пройдут, вдруг я перестану вызывать жалость? Пока чуда не случается, но вдруг?

– А вот отсюда поподробней, – я поймал Виа за обе ладони, чтоб не улизнула, не объяснив.

– Глупость, но я в это верю, – стесняясь, она рисовала подбородком восьмёрку. – Вот скажи: Ала была красивая?

– Очень.

– А выглядела хорошо?

Тут пришла моя пора стесняться и сыпать банальностями:

– С нашим бэкграундом трудно выглядеть хорошо.

– От кого я это слышу? Нет, Ала выглядела смазливой дешёвкой. Сама знала, сама страдала: «Эхо, причеши меня, у тебя лучше получится. Виа, что не так с этой курткой? А с этой футболкой?» Нормально всё было: и с причёской, и с одеждой, а приложишь к Але – вульгарщина. Теперь вспомни, как мама её с раннего детства обзывала «профурсетка» и далее, с вариациями. Возьмём Эхо: высокая, прямая, лицо строгое, волосы льняные до пояса… Королева! Если б не угри. И какие угри! Кожу будто раньше времени черви проели и переваривают. С детства: «Неряха, ты неправильно умываешься, в переходном возрасте будешь, как прокажённая, все станут пальцем тыкать!». Переходный возраст миновал, прыщи остались, крики тоже: «Ты сколько денег в аптеке оставила? Мыться надо нормально, тогда и лечиться не придётся!». А ведь Эхо – чистюля, несмотря на «счета за воду». Ну и я. Серая мышь, всё не впрок. Оценки средненькие, сколько ни бейся, на работу взяли «из жалости», и платят соответственно, в кровать зовут те, на кого без слёз не взглянешь: «Всё равно ты больше никому не нужна, давай хоть разок». С тобой в скромность можно не играть? Хорошо. Так вот, во-первых, я не дура. Во-вторых, иногда отражаюсь в витрине и не понимаю, на себя ли смотрю: ведь красивая. Через секунду: нескладная, туповатая, «скажи спасибо, что мать готова тебя кормить до старости». Тебе смешно?

– Нисколько. Говорил же: это – чистилище.

– Ещё какое чистилище! Причём для мамы тоже. Она – самое несчастное существо во вселенной. «Если Бог захочет наказать, то отнимет разум». Вот с ней явно случилось нечто в таком роде: сколько себя помнит, мечтала о сыне. Сидеть за партой и мечтать о сыне, представляешь? Я – нет. Впрочем, от одиночества и не до такого доходят, а вот страстно желать неизвестности – редкое извращение. Конечно, она не об абстрактном ребёнке мечтала, а о таком, который её осчастливит. Ну и бросилась рожать при первой возможности: три девочки подряд – сплошное разочарование! И на закуску – ты, когда уже не ждали. Тот самый сын, радость, сбывшееся упование. Незнакомец, который вовсе не торопится делать её счастливой. Ошибка. Но она же всегда права, вся её жизнь не могла быть ошибкой. Вот и держится за тебя когтями, а заодно – за то, какими нас всех вообразил убитый бездействием и разочарованием мозг. Ты – умница. Конечно, мы в чистилище, где слова её, как жвачка в волосах, не отделаешься, разве что отрезать, а мысли и того хуже.

– Смола и перья…

– Отрезать надо, отрезать! Вместе с кожей содрать! Я уеду, уеду завтра же. В другой город, чтобы даже случайно не попадаться ей на глаза. Не хотела тебе говорить, чтобы не сглазить, но вот, вырвалось. Ты расстроен? Прости, что оставляю тебя, но представь: ты сможешь переехать ко мне, как только я устроюсь! Я очень хочу, чтобы ты переехал ко мне как можно скорей. Я всё для этого сделаю. Пойми, – Виа стушевалась, – я бы ни за что не решилась, но, похоже, у меня нет выбора. Мне здесь страшно. По-новому. Необъяснимо. Наверное, из-за смерти Алы. Мне страшно рядом с этим разбитым трельяжем, мне страшно даже сидеть рядом с тобой. Надеюсь, станет легче, когда вырвусь из этой квартиры.

Я открыл рот, чтобы произнести то, чего произносить совсем не хотелось, чтобы отговорить её, удержать…

«Пусть бежит», прошуршало в затылке, «Вдруг тебе понадобится страховка? Уехать к сестре. Не в никуда».

– Удачи, – прошептал я, совершенно обалдевший от осознания: призрачный гость видел моё будущее не более чётко, чем я сам, и Виа была ему не нужна.

Его присутствие не было постоянным: порой он сопровождал меня всюду, порой исчезал на неделю, месяц, два, чтобы потом прорваться фрагментом реплики, страхом, который не был моим, весельем, помноженным на два, и вновь растаять, словно никогда не существовал.

Видел я его только во сне – не столь часто, как мне того хотелось. На границе бдения и забытья меня ловили за руку, обнимали, тащили ни вверх, ни вниз, ни вправо, ни влево, а куда-то ещё, но и сам я ловил за руку, обнимал и тащил изо всех сил. «Ну, полетели», – произносили мы одновременно и неслись, облачно серые, стремительные, вездесущие, над терпкой от солнечных ливней хвоей, над ожерельями ночных городов, над береговыми линиями, сверкающими обольстительней обнажённых лезвий, над пустынями лунного песка и терракотовых скал, пьянея от колючего дыхания кактусов и пропитываясь шёлковой оливковой горечью.

Днём, в моменты критические, он заменял мне интуицию. Зимой заставил меня на спор перебежать улицу – без пешеходного перехода, перед фарами гудящих автомобилей, и в ту же секунду на тротуар, где я стоял до самоубийственного броска, обрушилась снежно-льдистая глыба.

Это было взаимно. В смысле, я тоже работал его интуицией. По крайней мере, не знаю, как ещё объяснить ту галлюцинацию, тот сон наяву, накрывший меня прямо в классе, во время урока.

Он не был призрачным, если не называть призрачностью испитое лицо и блуждающий взгляд, не увлекаться избитыми метафорами об отражениях в тёмном стекле. А вот я – был.

Я был. Невидимый в окне ночного автобуса, неощущаемый плечом моего брата, хотя и притиснутый к нему уснувшим соседом, я всё-таки был, смотрел его глазами на его же лицо, несущееся на фоне еле различимого кукурузного поля, и планомерно доводил его до панической атаки, до асфиксии. «Сколько часов мы едем? На каждом сиденье по потному телу, весь кислород уже израсходован, все дышат углекислым газом, который сами же выдыхают, они приспособились, а ты нет, и тебе нельзя, нельзя приспосабливаться, только не сейчас, беги, беги, беги…».

Кукурузное поле кончилось, теперь в мятущейся темноте не было ничего, кроме его лица. Он был старше меня, оставшегося в классе, тринадцатилетнего, не мигающего, «замечтавшегося», он уже выходил из возраста, который принято называть подростковым, но не наблюдения привели меня к таким выводам, – я просто знал, как знал и то, что в рейсовом автобусе, пересекающем страну с юга на север, ему задерживаться нельзя.

Чем мне не угодили трущобы на колёсах? Ненадёжностью бензобака, слипающимися глазами водителя, пассажирами, которые лишь собирались ввалиться в следующем городе? Без понятия.

«Беги, беги, беги…». Он и так бежал – изнывал от неподвижности в неудобном кресле, вибрировал всеми конечностями – и на первой же заправке послушался меня с радостью, сиганул из салона, чуть не забыв рюкзак, подозрительно компактный для столь длительных путешествий.

Впустил в лёгкие сухую, пыльную ночь – до боли, до головокружения… А я «выдохнул». Хотя, технически, выдыхать было нечем.

Ситуация предстала мне во всей красе, когда автобуса след простыл, а брат мой, освещённый единственным окошком магазина у заправки, посмотрел вправо, влево, вверх, заржал, и сказал что-то про in the middle of nowhere.

– Солидарен, – зашёлся я. – Никакое «в глуши» и «на отшибе мироздания» не заменят буквальную и непритязательную «середину нигде», в которую я тебя вытащил. Новость дня, верней, ночи: я – с приветом.