Это ей и раньше никак не удавалось: Альбара не была плясуньей, она не певица и не хохотушка. Она дичилась весёлых сборищ и полностью отдавала себя работе по дому, стараясь ускользнуть от общения с другими, особенно с молодыми. Вура ей сказала, что она уже родилась старушечкой – воля её, это похоже на правду. Ещё и успокаивала: такие раз на раз не приходятся. Да вот только что в этом хорошего?

Вот какая интересная штука: Альбара постоянно себе говорит: «Я не одно, не другое, не третье, не четвёртое». Так кто же она? Старуха, кто ж ещё.

Это слово, обидное и оскорбительное, воспринималось Альбарой простым и естественным объяснением её неестественного состояния. Рожденицы умирают и рождают. Женщины готовятся стать Рожденицами и помогают из всех своих многочисленных сил. Девочки растут, девушки ищут мужей… А кто же такие старухи? Кто же те, кого называют бабушками? Что они могут сделать для дома, семьи, деревни? Альбара по себе точно знала: ничего. Ничего они не могут сделать.

Наконец танец завершился: женщины стали вокруг гигантского, раскинувшегося во все стороны стебля и поднесли ему свои руки.

Эти стебли бывали самыми разными, у каждой женщины не одинаковыми. У Вуры было больше бутонов, тринадцать – нет, четырнадцать, один завял, но и растение получилось маленькое-маленькое, и малыши из бутонов вылезали меньше котят – да какие там котята, с жуков размером! Потом была та ещё забота, чтобы их откормить: треть поумирала, но осталось жить семь или восемь – очень много. Много больше, чем дала её дочь, одна из народившихся в том приплоде, Макфена: у неё всего было двое. Зато, правда, выжили оба, хотя и тоже бутоны выросли незначительные. А тут четыре – и такие большие! Богатыри, не иначе.

И вот песни прозвучала, и вот женщины завершили пляс, но бутоны всё никак не распускались. Все замешкались, растерялись, Альбара в особенности. Что такое произошло? Как?..

– Да дуры, – крикнул старый, сын Вуры, – в другую сторону надо!

– В ту… – ответила Дита. Но повторили ещё раз. Танец, песня, хоровод. Один из бутонов будто бы зашевелился, но тут же застыл – а шевелился ли он вообще?

Стали думать, что пошло не так. Тут-то и пригодился опыт Альбары… но нет – раньше такого она не припомнит. Всегда было танец, песня, хоровод. Может, Авек не дотянул? Но он и в прошлый раз пел… Старческая мудрость предполагает знания ответов на вопросы, но то-то было и оно, что Альбара не понимала, что происходит и никак не могла это объяснить. Может, Рожденица разгневалась? С чего бы?

– Ой, смотрите, смотрите! – закричал мелкий глазастый Росим. – Смотрите, там лезут, лезут!

Все сразу обернулись к бутонам, но не сразу увидели, как крепко стянутые чашечки дёрнулись и все одновременно, как девушки в танце, раскрыли венчики. Среди мясистых розовых лепестков, делающих растение Рожденицы похожим на шиповник, виднелись коричнево-красные пяточки, зажмуренные круглые личики и складки плоти, составляющие тело младенца почти все первые четыре года жизни.

Малыши одновременно раскрыли глаза и завопили в один противный визгливый голос. Женщины бросились к малышам. Альбара держала одного, привычным жестом отделяла его от проросшего в пуповину рыльца и думала над тем, как же всё-таки странно устроена природа. Как она понимает, что все дети Рожденицы должны проснуться в один миг? Как так получается, что они разом начинают кричать? Ну, правда, такое, на памяти Альбары, происходит не всегда: иногда растение появляется в тени, и тогда детей приходится забирать не на пятый солнечный день, а на восьмой-десятый. А иногда какие-то бутоны распускаются, а какие-то нет. Но всё равно: сама песня Рожденицы была написана так, чтобы финальными голосами, звучащими в ней, становились детские крики. Если удавалось так провести обряд, то это дарило невероятное зрелище, и даже у Альбары возникало радостное ощущение празднике, умиление перед новой, зародившейся жизнью…

А сейчас что? Сейчас – это просто новые проблемы: три дополнительных рта в семью. Опять Альбаре не спать, опять с утра до вечера нянчить чужих детей (раз уж её зачем-то держат), опять думать о собственной бесполезности и горькой судьбине… Ну ведь могло же, могло быть всё иначе. Ан нет.

– Не хочу-у-у! – донеслось до ушей Альбары. Она сосредоточенно отделила малыша от растения и начала кутать его в платки. – Не хочу быть Рожденицей! Не хочу-у-у!

Вилеке легла на землю и орала: слёзы на сморщенном раскрасневшемся лице перемешались со снегом и грязью, и теперь девочка выглядела чумазее темнички. Мимо неё равнодушно ходили взрослые, занятые спасением и согревом новорождённых малышей, над Вилеке стояла только Ллия, боязливо смотрящая на остальных.

– Ну Вилеке, ну ты ещё маленькая, ну куда тебе, – бормотала Ллия, унаследовавшая, вероятно, неспособность успокаивать детей от общего родственника с Альбарой.

– Не хочу-у-у! – голосила девочка на одной ноте. – Не хочу-у-у!

Липкий страх подкрался к горлу Альбары, и она теснее прижала к себе младенца – маленького темноволосого мальчика. Она, конечно, всё прекрасно помнила. Она ведь тоже должна была стать Рожденицей, даже нашли парня, готового просто стать отцом, без того, чтобы жениться и забирать детей в свою семью. Но в самый последний день Альбара испытала дикий, почти неконтролируемый ужас – как раз тогда, когда надевала гривну на шее.

Она подумала о том, что ей страшно. Она подумала о том, что не хочет умирать – ни этим летом, ни когда-либо ещё. Она подумала о том, как мучительно больно ей будет с мужчиной; Рожденицы до заклания неизменно рассказывали любопытным девушкам об игралицах – и о том, что это нестерпимо больно. Ну нет, если ты расслабишься, в позу правильную ляжешь… Но больше всего Альбару испугала мысль о детях, прорастающих сквозь её захороненное тело.

Один раз они с Вурой раскопали тело одной из Рождениц, сестры их покойной матери. Они копали и копали, пока не поняли, что вместе с грязью они отделили голову от тела тётки и бросили её куда-то в сторону. Нашли, перенесли, пытались приставить обратно – не получилось; зато Альбара увидела, как из развернутого мясом и кишками наружу живота пророс зелёный росток – как деревья, цветы весной. Под зимним ветром он немного колебался и выглядел беззащитным, а ещё охватывал своими тоненькими-тоненькими корешками все внутренности тётки.

Альбара тогда заорала. А взрослая Альбара, дрожа и потея от детских воспоминаний, сломя голову бросилась прочь, и бежала, бежала, бежала…

Вернулась она через два года, когда поняла, что побираться в других местах хуже, чем терпеть унижение в родном доме. Её встретили молча, не прогоняли. Только отец спросил:

– Ну чё, не будешь?

Альбара хотела пересилить себя, согласиться, принять неизбывную женскую долю…

– Ну и шут с тобой, – ответил отец, когда она, супротив воли, покачала головой.

Она не кричала, как Вилеке, не скандалила, не сучила ногами. Её бунт был даже не бунтом, а трусливой жалкой потугой сохранить свою самостоятельность, которая, как показали дальнейшие годы, не особо-то кому и нужна. Поэтому она страшно рассердилась: в четыре шага преодолела путь к орущей Вилеке, трахнула её по спине со всей дури и грозно спросила:

– Ну, чё орёшь? Хочешь, как я быть?

Вилеке завсхлипывала, но громче не верещала. Она смотрела, смотрела на бабушку Альбару под затихший хор голосов и молчала.

Молчание старуха расценила как собственную победу.

– Вот, – сказала она решительно. – Вот теперь и прекращай сопли.

Альбара оставила девочку. Ту подняла Ллия, пока Вилеке продолжала всхлипывать. Глаза её сочились слезами и ошарашенностью, удивлением, заставляющим девочку выглядеть ещё младше, чем она была. Никто ей не кинулся на помощь. Но и Альбару никто не поддержал.

Процессия двинулась назад, как обычно. Дети, закутанные каждый в семь платков, по дороге перестали реветь, успокоенные покачиваниями и убаюкивающими женскими напевами. Вечером будут выбирать новую Рожденицу, почти наверняка это будет Дита, но надо обсудить и других будущих мамочек.