— Слушаюсь.

Иван поостыл. Нашел раковину, сдернул рубашку и с наслаждением до пояса вымылся.

— Шагай сюда. И документы прихвати. Ты кто вообще-то?

— Скалдырник.

— Профессия?

— Пожалуй.

— Врешь.

— Чтоб мне еще раз так не повезло.

Ивану никогда не нравилось, что незнакомые люди «тыкают» — в этом он, между прочим, усматривал один из признаков, как он говорил, падения нравов.

— Болтун небось?

— А кто сейчас не болтун?

Посмотрев документы, начальник поскучнел, сделал вид, что расстроился.

— Корреспондент, а по вагонам шныряешь.

— Материал под ногами не валяется. Иногда приходится.

— Худо, парень. По инструкции я могу отдать тебя под суд. Или штрафануть. Крепко.

— Мне не нравится ни то, ни другое. Разрешите закурить?

— Нет.

— После холодного ду́ша душа́ просит.

— Под суд?

— Если выбирать, то штраф, конечно, лучше.

— Полтинник.

— Сколько-о?

— Полста рубликов. Я тебе квитанцию, и кати дальше, пиши. А хочешь, пришлю на институт. С характеристикой, и сумма поболе — стольник.

— Знаете... на пару рублей я бы согласился. И то чересчур.

— Шуткуешь?

— Ну, два пятьдесят.

— Здесь адрес института правильный?

— Ладно вам. Грабить-то. Трешник я еще наскребу, но откуда у бедного студента сто? Воровать заставляете?

— По вагонам не лазь.

— Ну хорошо. Пять. Это моя последняя цена.

— Смеешься?

— Что вы. Пожалели бы лучше, гуманность бы проявили. Все-таки с литератором имеете дело — самосознание на высоком уровне. Обещаю, что дальше поеду пассажирским.

— Отпустить? Не имею права.

— Имеете, не имеете, какая разница?

— Значит, так. Штраф платить не желаешь. В тюрьму не хочешь.

— Истинный крест, не хочу.

— Тогда давай-ка, парень, вот что. Отработай пару деньков.

— Вас не понял.

— Что ж тут непонятного. Рабочих рук у нас маловато. Отработаешь заместо штрафа. Ну, и в расчете, езжай себе, пиши.

— Как Иаков у Лавана?

— Что за Яков?

— Знакомый один.

— А... Ну, что — согласен?

— Знаете. Подведу. Я ничего не умею делать.

— Совсем?

— Совсем.

— Это ничего. Ты парень занятный. Небось на гитаре бренькаешь. А полить грядки и осла научить можно.

— Вот это комплимент. Я теперь сверх срока останусь.

— Значит, по рукам?

— Секунду... Я думал, у вас хозяйство военное.

— Больше тебе скажу — секретное. Согласишься, возьму подписку о неразглашении.

— Да я... Могила.

— Корреспондент ты небось липовый. Но это ладно, твое дело. А подписку организую по всей форме. Сболтнешь — упеку.

— Когда приступать?

— А хоть прямо сейчас.

— Там у вас, в гарнизоне, найдется какой-нибудь буфет? Столовка, надеюсь, есть?

— Покормят.

— И баиньки?

— И банька. Вот, поставь свою закорючку. Тут.

— Баньку я уважаю. С малолетства. С тех пор, как меня запродали в высший свет.

Иван подписал какую-то справку в четверть листа, небрежно пробежав ее по диагонали — канцеляризмы и штампы.

— Порядок. Ровно через сорок восемь часов ты свободен.

— Наконец-то... Я не ослышался? Вы сказали — свободен?

— Блудило, — добродушно ругнулся начальник. — Вадик!

Вошел тот самый молчаливый солдат, что провожал сюда Ржагина.

— К Акулине!

— Есть! — гаркнул солдат, цокнув каблуками.

Командир, хлопнув подтяжками по животу, сально заулыбался и, точно завидуя, подмигнул Ивану.

— Вечерком, может, и проведаю. Все-таки ты занятный.

— Е бэ жэ, как говорил Толстой.

— Иди ты? — удивился он. — Сам Толстой? — и расхохотался. — Который граф?

Вздернув рюкзак, Иван было направился к выходу, однако Вадик стволом винтовки путь ему преградил и указал, что им сейчас не сюда, а во-о-о-он туда надо.

— Там же умывальник, — Ржагин не понимал, куда следует идти, перед ним была глухая стена. Некоторое время полуголый начальник наслаждался его замешательством, затем нажал кнопку, и под сытый хохот его стена с негромким скрежетом разъехалась.

Иван укоризненно покачал головой.

— Как дети, честное слово.

И шагнул в проем.

Пройдя притемненным туннелем, взрезающим вал понизу, оказались на живописном укосе, пригреваемом мягким предвечерним солнцем. С внутренней стороны по подножию вала цвел мак, обступая изящные молодые сосны. Вниз и вдаль расстилался богатый сад, и Ржагин пожалел, что яблони и вишни уже отцвели. Они медленно двинулись по дорожке. Всюду зрелая, сочная зелень, ухоженные газоны. Вокруг пышных цветочных клумб трава была не просто аккуратно подстрижена, а вся в каких-то виньеточках, в продуманно выстриженных вензельках. Оставлены небольшие островки и поляны, где, должно быть, разрешалось поваляться. Вскоре, выныривая из-за деревьев, им стали попадаться слева и справа рубленые, искусно украшенные резьбой, яркой расцветки строения — избы на курьих ножках, теремки, верандочки, беседки, лавочки, оформленные под зверей, стилизованные качели, качалки. Дорожка чуть переломилась и заметнее повела вниз. Открылось, блеснув, озеро, одетое по берегам в светлое дерево; веселые мостики, по-детски раскрашенные купальни. Неподалеку, с трех сторон окруженный фруктовыми деревьями, шикарный теннисный травяной корт, закрытый и сверху высокой белой металлической сеткой. Длинные горбатящиеся ряды теплиц, скотный двор. Старинная деревянная церковка, потемневшая от времени, но какая-то вся живая, умытая, чистенькая, а неподалеку от нее несколько, тоже раскрашенных, хозяйственных или жилых построек.

— Погодите, Вадик. Постоим.

Солдат с пониманием опустил к ногам винтовку и отошел.

— Красиво, — вполголоса проговорил Ржагин. — Ей-богу, красиво.

Конечно, думал он, сработал эффект неожиданности, и тем не менее. Этим невозможно насытиться. Как невозможно объесться нашими промышленными пейзажами — словно ржавое железо грызешь... И там человек. И тут человек. Но — украсил. Своими руками. Умение, ум, талант. И — любовь. Любовь прежде всего. Неужели все-таки может? Кто этот скромник, о котором ни слуху, ни духу? Вот бы кому орденов навешать, премий надавать. И опыт бы его — как можно шире... Впрочем... Торопишься, Ржагин. Красиво, спору нет, но как здесь живется смертному? Может быть, так выглядит ад? Может быть, повторилась и здесь гадкая история, когда в основе красивого нового дела ужасающее насилие, уничтожение, гибель? Все-таки колючая проволока. Солдат, и в руках у него не лютики.

— Вадик, чье хозяйство?

Солдат вздрогнул, подобрался и захлопал ресницами.

— Ваше?

Вадик испуганно затряс головой.

— Кто автор? Секрет?

Вадик насупился.

— Здесь раньше был монастырь?

Подойдя, солдат настороженно посмотрел на Ржагина и тронул стволом: иди, мол, хватит.

Они свернули и по аллее направились в сторону церкви. Но не дошли. Вадик скомандовал влево, потом еще раз влево, и они уткнулись в толстозадую раскляченную избу с игривым крылечком. Иван остановился и покорно стал ждать, а солдат сапогом надавил нижнюю ступеньку крыльца, и в избе приглушенно и нежно затренькал колокольчик.

Сейчас же к ним выплыла улыбающаяся пышная женщина, лет тридцати, в белом в голубой горошек длинном ситцевом платье, в красном кружевном переднике и красной косынке.

— Ай, умнички, — радостно всплеснула руками. — Какого раскрасавца привели.

Вадик, потоптавшись, сказал:

— На двое суток.

— Мало, мало, что он там себе думает, — заворчала она, не переставая любовно оглядывать Ивана. — Все, Вадик. Ступай.

— Есть! — отчеканил солдат, развернулся и зашагал прочь. — Милости просим, заходи, — ласково пригласила она Ржагина; в больших карих глазах ее жила такая приветливость, такая оберегающая доброта, что он едва не расслабился. — Заходи, гость ты наш дорогой.

— Какой гость? Я — вкалывать.