— А сам Иван? В отъезде сейчас? Он вас уполномочил заниматься рукописью?

— Отвечу по порядку. Иван у нас строит мосты. Так он хотел. И добился. У него целая философия относительно мостов. Говорит, они — как рукопожатие. Старое, древнее — не нынешнее. Теперь люди подают друг другу руки не задумываясь, не вкладывая в жест никакого другого смысла, кроме обыкновенного приветствия. А раньше жест означал...

— Я не стану тебя убивать.

— Да, я пришел к тебе с миром... И Иван строит мосты — как древние люди пожимали руки, с тем же наполнением.

— Простенькая философия... Но я рад за него.

— А насчет рукописи... как вышло... Нет, пожалуй... Да, так будет лучше. У меня сохранились письма. От Наденьки. И мой ответ. Вы посмотрите, и вам все станет ясно. Не возражаете? А я еще чайку подогрею.

«Викентий Сергеич, миленький, он меня в гроб загонит, любимчик ваш.

Тут мы с Варькой убирались, она в стол к нему сунулась и кассеты выгребла. Поставили. Слышим — голос его, папкин. Варька — что с нее взять — хихикает. А я стою с тряпкой пыльной, как стеганутая. Четыре полных кассеты наговорил. И когда? Все потихоньку, бандит, чтоб нам ни гугу. В двух про путешествие, в других вроде про жизнь свою от рождения.

Ничего так (местами). Забавно.

Я скорей подружке, Любке, звонить — самого-то, вы знаете, нет, опять, чертяга, укатил, опять мне тут одной отдуваться, надоело, не могу передать как. Ну, потрепались. То, се. Что делать? Она ж шальная, Любка-то, и говорит, а давай перепишем и в редакцию дернем? Пока его нет, опубликуем к чертовой матери, и прямо под мост его драгоценный зашлем.

Умора с ней.

А потом про вас вспомнили. Как вы решите.

Забегала, хотела поговорить, да не застала. Пленки в кулечке у соседки оставила (не у стерв, а — под вами). А письмо вот в ящик.

И когда вам только телефон поставят, безобразие.

Надя».

«Здравствуйте, Наденька!

Все получил. Спасибо.

Разъясните мне, пожалуйста, две вещи.

Как я понял, на Байкал он прокатился в 1962 году, когда ему было двадцать. Так? Но — цель поездки? И почему зайцем? Из какой редакции у него рекомендательное письмо?

И второе: Хотелось бы знать, что в его воспоминаниях вымысел, а что было на самом деле. Кое о чем я и сам догадываюсь, но желательно все-таки знать поточнее. Просто фактологически. Если возможно.

Кроме того, должен сказать вам, Наденька, что затея наша не из простых (идею Любы я поддерживаю целиком и полностью). Видите ли, слово изустное и слово письменное — стихии разные. Переводить с иностранного на русский для меня, во всяком случае, много легче, тут худо-бедно, но получается, а вот получится ли переложение, которое мы затеяли, положительно сказать не берусь.

Тем не менее попробуем. Дело веселое, чистое.

Викентий Сергеевич».

«Викентий Сергеич, миленький, какая разница? Да и не понимаю я ни шиша. Зачем тогда ездил? А халява его разберет (простите, я девушка грубая). Потерял лицо — ну и помчался искать. Вы тоже не поняли? Сочувствую. Как был Хохотало, так и остался. Он ведь у меня чеканутый. Его в детстве наскипидарили, и вот до сих пор лётает. Думает, думает. Больше всех надо. Никто не думает, а он думает — какой он, что за птица, зачем на белом свете живет.

Пижон червивый (ужасно я на него сердита — одной годами торчать, кому понравится?).

Насчет правды — вообще увольте. От него ее сроду не допросишься, у него не тем концом нос пришит. Такого там наболтал — ужас.

Но что-то было. Меня, например, встретил. Это уже факт. Хотя я у него там бандитка с большой дороги (раз он меня такой вывел, я его теперь, как вернется, зарежу. А что мне еще остается?).

Ой, да зачем вам знать, сколько там правды, а сколь ко вранья? По мне, все правда. И все вранье. Всякая прибаска хороша с прикраской — это он обожает. И он не только говорит так. Вы же знаете, он так — живет.

Надя».

— Ну — убедились?

— Спасибо, прочел.

— Может показаться, что Надежда чересчур вульгарна, груба. Не верьте. Это защитное. Она славная.

— Мне не показалось.

— Вот и хорошо. Еще чаю?

— Если можно.

— Покрепче?

— Да... Викентий Сергеич, а профессор? Иван не забывает его? Как у них сложились отношения после ухода Ивана?

— Там Феня, молодой человек. Там все в порядке... Родион сейчас слаб. Часто болеет. Не преподает. Только консультирует. А Иван... Навещает, конечно. Бывает. И довольно часто. Но еще чаще — Варя, дочь... Родион человек темный. Закрытый. И теперь уже не переменится. Написал книгу по своей специальности... Что вам еще сказать? Живет, ползает помаленьку. Фене труднее.

— Потому что теряет?

— Да. Инна, Иван, я. Сам я скоро помру, и вот уйдет Родион, совсем ей худо будет... Мне даже кажется, что Иван нарочно посылает туда Варвару. Она девочка добрая, впечатлительная. Феня ее, конечно, полюбила.

— И он хочет, чтобы его дочь что-то взяла от Фени?

— Немного души ее. Сердца. Он хотел бы, чтобы и Варвара ее полюбила, хотя, конечно, понимает, что это не в его власти.

— И не в вашей? И не во власти Фени?

— Тем не менее все очень стараются.

— Простите, но я почему-то уверен, что с Феоктистой Кузьминичной все будет хорошо.

— Спасибо на добром слове.

— Викентий Сергеич, насколько я понимаю, профессор в курсе вашей затеи с рукописью, правда?

— Я начинаю вас побаиваться, молодой человек... Да, он в курсе. Дом его я не люблю, но рукопись я ему послал. И уж на что совсем не рассчитывал, так это на ответ. Видимо, я по-прежнему плохо его знаю, о чем мне постоянно твердит моя первая жена.

— Разрешите взглянуть?

— Признаться, я не хотел вам показывать. Там слишком много теоретических рассуждений. О сыне так не пишут. Так холодно и отчужденно, я имею в виду.

— Но там же персонаж? Герой, рассказчик?

— Он даже не понял, что записчик — тоже Иван.

— Стало быть, утаите?

— Не тот случай... Пожалуйста, — и, помолчав, добавил: — Между прочим, Сталин был псевдологом. Точнее, параноидальным псевдологом.

«Благодарю вас, Викентий Сергеевич. Весьма признателен, что не забываете старика. Прочел с удовольствием и интересом.

Должен сознаться, что беллетристических книг я уже давно не читаю, и если бы присланная вами рукопись не имела прямого отношения к нашему общему другу, я бы и ее безо всяких угрызений совести пропустил. Теперь же, прочитав, не только не жалею, но и, повторяю, вдвойне благодарен.

Мой давний принцип — никаких оценочных суждений, включая и примитивное «нравится — не нравится». По счастью, мне удалось избежать чрезвычайно распространенной болезни — судить сплеча обо всем, что имеет отношения к художественному творчеству. Я отношу себя к тем немногим, кто склонен считать, что судить, будь то искусство или наука, дело ответственное, требующее подготовки, основательных специальных знаний и пр.

Но о центральной фигуре все-таки выскажусь, хотя я вполне отдаю себе отчет в том, что это не совсем наш Ваня.

Биографический материал записчиком (автором) переработан основательно. Искажения столь серьезны, что ни о каком точном воспроизведении действительности, ни о какой верности фактам и пр. не может быть и речи. И должен сказать, что именно это меня больше всего и заинтересовало в рукописи, иными словами, соотношение правды и вымысла. Разумеется, никто не отнимает у автора исконного права на домысел, весь фокус, по-моему, в дозировке, в разумных или произвольных соотношениях, в том, какая в результате получается дробь, где в числителе факт, а в знаменателе фантазии автора (слишком много воображения, и число окажется бесконечно малым, и наоборот).

У Достоевского в одной из статей есть любопытное наблюдение: «Деликатная взаимность вранья есть почти первое условие русского общества... В России истина почти всегда имеет характер вполне фантастический». Обратите внимание: «почти первое», «почти всегда». Я думаю, что и сейчас это наблюдение не потеряло своей актуальности. Однако среди нынешних литераторов я не вижу никого, кто бы всерьез попытался сделать этот мотив преобладающим или ведущим в своей книге. А ведь как заманчиво! «Хорошо, если подберешь такие обстоятельства, которые способны пустить в глаза мглу».