На пути к дому Ржагин попросил бригадира доверить ему руль.

— Слышал, ты дармоедов не любишь.

— Правильно. Смотри сюда.

Установил руль, показал, как держать по прибору, и ушел играть с рыбаками в карты.

Ох, и радость остаться в рубке одному перед широким окном в море!

Легкий спокойный ветерок при ясном солнечном небе. Чуть больше десяти утра, а кажется, что встал и налился силой высокий день. Чайки летают, мерно чмокает о борт смирная волна. Плывем. Красиво. Море меняет цвет, то полоска синяя, то зеленая, то пепельно-серая — как удивительно, как причудливо преломляется здесь свет. И бот послушен. А на корме штабелями ящики с рыбой. Знаменитый байкальский омуль, которого без него, Ржагина, им бы ни за что не поймать!

Когда стал различим берег, Ивана слегка забеспокоило, что идут они не в свою бухту, а гораздо левее, прямо на скалу Шаманка. Но подумал: стало быть, так надо, бригадир, насколько заметил, в подобных вещах точен. Однако метрах в трехстах от скалистого берега всерьез заволновался — еще на какой-нибудь пупырь под водой налетишь, брюхо пропорешь — и кликнул Николая.

— Все, земеля, — присвистнув, сказал Азиков. — Тпру, угробишь.

— Но я туда привел?

— Туда, туда. Ступай на корму и не дрыгайся.

Бригадир резко сбавил обороты. Приблизившись к берегу метров на тридцать, взяли круто влево и на самых малых поплыли вдоль обомшелых скал, в их прохладном тенистом сумраке. Вода здесь была интенсивно-коричневого цвета.

Николай по-разбойничьи свистнул, и Пашка вынес ружье и залег на носу. Евдокимыч, отвязав подъездок, держал наготове и весла.

— Вон! Вон! — вскрикнул Гаврила Нилыч.

— Угребу, бестолочь! Пикнешь — скину и раздавлю!

Теперь и Иван увидел вынырнувшего утенка. Он торопливо перебирал в воде лапками, всполошно вертел головой. И вдруг, встрепенувшись, нырнул и исчез.

Азиков притормозил и взял левее. Рыбаки, напряженно вглядываясь, обшаривали поверхность вокруг мотобота.

— Облапошил, — весело сказал Пашка и, лежа, махнул бригадиру, чтоб разворачивался.

Утенок вынырнул метрах в сорока от них и совсем не там, где его ожидали.

Иван спросил у Евдокимыча:

— А почему он не улетает?

— Малек. Крылья не отросли.

— И мы его?..

— Убьем.

— Догоним, куда он денется, — сказал Гаврила Нилыч. — Супчик, жаркое. Не все ж рыбу лопать.

Пашка, лежа на носу, показывал за спиной руками, Азиков разворачивался, брал влево, вправо, тормозил и ускорялся. Наконец угадали. Пашка выстрелил, ранил. Утенок странно выпрыгнул и нырнул, но уже ненадолго, и вторым Пашка уложил его наповал. Евдокимыч съездил на подъездке, привез и отдал птичий трупик довольному Гавриле Нилычу.

Ржагин ушел и лег на корме ближе к внешнему борту, пытаясь если не успокоить, то хотя бы отвлечь себя видами береговых утесов и моря.

Стреляли теперь чаще, вперемежку, то Николай, то Пашка. Евдокимыч ездил и подбирал.

Обернись и смотри, сказал себе Ржагин, и запоминай. Не валяй праведника.

Подбили шестерых. Одного упустили.

— Лафа, — сказал Пашка, отставляя ружье и рукавом стирая с лица пот. — Вот это, я понимаю, размялись.

— Не расстраивайся, москвич, — сказал Евдокимыч. — Прикорм в нашем деле не помешает. Скоро и сам поймешь.

На хужирском молу было оживленно, людно. Толпились, следя за разгрузкой, бригадиры мотоботов и дор, вернувшихся раньше, учетчики рыбозавода, грузчики, шоферы.

Пришвартовавшись, встали цепью, подавая ящики с кормы на мол. На Ржагина обращали внимание.

— Ну и рыбака отхватил, Коля. Глиста какая-то.

Улову богатому дивились, завидовали — у самих-то впятеро, вдесятеро меньше.

— И где ты столько вынул?

Азиков приблатненно отшучивался.

Закончив разгрузку, посторонились, отвели бот по другую сторону мола, поближе к берегу, и привязались накрепко, на ночь. С десяток отборных рыбин Николай наказал Ржагину спрятать, по паре-тройке штук рыбаки, уходя, прихватили с собой.

— Отдыхай, — сказал Евдокимыч, — Наломался небось? Отдыхай.

— Вечером выходим?

— А как же.

— Время?

— Как всегда.

Азиков, обернувшись, крикнул:

— В кусты не забудь, земеля! Заране! Отсидись, а то я тормозить не буду!

На вечерний замет отправились без Пашки и Гаврилы Нилыча. Зато появился отсутствовавший накануне Ефим Иванович Перелюба — до угрюмости молчаливый, корявый жилистый мужик лет пятидесяти пяти, и бригадир, выглядевший озабоченным сверх обыкновения, установив курс и поставив Ржагина у руля, тотчас забрал Перелюбу с собой в кубрик, наказав кликнуть не раньше, чем через час с четвертью.

Евдокимыч подремывал, скучая на подсохших сетях. Море было спокойным. Ржагин мурлыкал песенку, привязавшуюся к нему днем, любуясь волной, ближним и дальним берегами, пышной расцветкой пошедшего на убыль дня, радуясь собственному хорошему настроению, бодрости. В кубрике Азиков что-то яростно втолковывал Перелюбе, однако слов разобрать было нельзя.

Предуказанное время вышло, и Иван постучал.

Азиков, хмурый, еще не отошедший от разговора, жадно осмотрелся и спросил не оборачиваясь:

— Ну? Где?

Перелюба, которому тоже вроде не до замета, буркнул что-то непонятное и рукой показал левее.

— Ага, — согласился Николай.

Развернул бот; и, пройдя метров триста, стали выметывать.

Евдокимыч один, стоя на краю кормы, забрасывал поплавки, а Ржагин с Перелюбой тем временем расправляли, распутывали, готовили полотно.

Сеть выработали, привязали подъездок, и Николай скомандовал:

— К бабам!

Евдокимыч, взглянув на бригадира, с неудовольствием заметил:

— Что-то мы разленились, Коля.

— Кой черт в море торчать, когда идти час.

— Мы же дальше собирались.

— А Ефим сказал здесь.

— По сусекам скрести? — ворчал Евдокимыч. — Так и плана не сделаем.

— Завтра подадимся... Ты, Евдокимыч, сыч, а у нас жены. Уйдем на неделю, на две. У баб карантин, взбесятся, — и рассмеялся. — Должен я о семье подумать или не должен?

— Рыбе до твоей семьи, Коля, дела нет.

— Не ной. Надоел. Ефим же сказал. А я ему иногда верю. Вчера видел, сколько взяли.

— То-то и оно, что взяли. Два дня кряду на одном месте шарить? Я тебя, Коля, не узнаю.

— Хорош, — рассердился Азиков. — Дома занудили, ты еще тут. Давай, земеля, — бросил Ивану, спускаясь с Перелюбой в кубрик. — Правь прямо к бабе моей. В кровать!

Взволнованный, обиженный Евдокимыч постоял с Иваном в рубке. Потом, успокоившись, стал расспрашивать, кто, откуда, каким ветром сюда занесло. Ржагин отвечал охотно, по привычке легко импровизируя, соскучившись по простому разговору. И, в свою очередь, поинтересовался, кто такой Перелюба, почему его вчера не было, что случилось? Отчего бригадир такой обеспокоенный?

О, обстоятельно начал Евдокимыч, Ефим здесь с весом. Рыбак толковый. На Байкал приехал после войны и вот ходит. Все знает — берег, все закоулки. Характер у моря какой. Ветра. Воду насквозь, до дна видит. Ну и повадки омуля — как пять пальцев. Однако вот. Пьет. Года три как запойный. Жена заразила, она на берегу и, считай, лет десять как конченая. Алкоголик. Теперь и он. Да ладно бы по-тихому пил, а то третьего дня выпивши начальника из района послал. Ну а начальник, видишь, не простил — дурак дураком, вот и разобиделся. Дело шьет. Вчера как раз Ефима в райком вызывали, потому и не был. Вроде из партии хотят выгонять, а Коля ему мозги вправляет.

— Он член партии?

— Член.

Помолчали. Евдокимыч зевнул и, похлопав Ивана по плечу, отправился подремать в машинное отделение.

Ржагин курил, думая о Перелюбе.

Заметный ветерок, с потягом дувший в спину, взъерошивал темно-голубую поверхность, вызывая мелкую рябь, волна незаметно делалась активнее, круче. Вскоре бот заскакал, запрыгал, как при беге с барьерами, и когда его резко подсаживала сзади острая волна, двигатель простуженно счихивал.