Тогда мне в первый раз стало ясно, что я приволакиваю ногу.

Но что меня встревожило, так это то, что в обоих случаях – и когда я хромала, и когда приволакивала аогу – я не сознавала этих нарушений.

– Наверное, нерв защемило, – предположил в тот вечер Крис. – От этого и потеря чувствительности.

Он повернул мою ступню вправо и влево. Я смотрела, как его пальцы ощупывают мою ногу.

– Разве при защемлении нерва нет боли? Резкой, или тянущей, или какой-нибудь еще?

Он опустил мою ступню.

– Может, тут что-то другое.

– Что?

– Спросим Макса, хорошо?

Макс простучал подошву, провел по ней колесиком с крошечными выступами и попросил описать мои ощущения. Потянул себя за нос, уперся указательным пальцем в подбородок. И предложил показаться другому врачу.

– Как давно это у тебя? – спросил он.

– Почти неделю, – ответила я.

Он посоветовал специалиста с Харли-стрит и сказал, что необходимо поставить точный диагноз.

– Что же это? – спросила я. – Ты знаешь, да? Просто не хочешь сказать. Боже мой, неужели это рак? Ты думаешь, у меня опухоль?

– Квалификации ветеринара недостаточно для диагностирования человеческих болезней, девочка.

– Болезней. Болезней, – повторила я. – Так что это?

Он сказал, что не знает. По его мнению, у меня, возможно, поражены нейроны.

Я вспомнила любительский диагноз Криса.

– Защемление нерва?

– Поражение центральной нервной системы, Ливи, – пробормотал Крис.

Мне показалось, что на меня рушатся стены.

– Что? – переспросила я. – Центральная нервная система? Как это?

–Нейроны – это особые клетки, состоящие из тела, коротких отростков и одного длинного. Они передают импульс мозгу. Если они…

– Опухоль мозга? – Я схватила его за руку. – Макс, ты думаешь, что у меня опухоль мозга?

Он стиснул мою ладонь.

– В настоящий момент у тебя приступ паники, – сказал он. – Тебе нужно обследоваться и успокоиться. А пока, как там наша незаконченная шахматная партия, Кристофер?

Говорил Макс беззаботно, но когда он уходил в тот вечер, я слышала, что они с Крисом разговаривали на пешеходной дорожке. Я не разобрала ни слова, только один раз Макс произнес мое имя. Когда же Крис вернулся, чтобы взять на прогулку собак, я спросила:

– Он ведь знает, в чем проблема, да? И знает, что это серьезно. Тогда почему не сказать мне? Я слышала, что он говорил обо мне, Слышала, как он сказал что-то, вот и скажи мне, Крис. Потому что если ты не…

Крис подошел к моему креслу и на мгновение прижал к себе мою голову, я ощутила ухом тепло его ладони. Он покачал меня, как маленькую.

– Ежик, – проговорил он, – ты что-то поднял иглы. Макс всего лишь сказал, что попросит своих друзей позвонить их друзьям, чтобы тебя побыстрее принял этот врач с Харли-стрит. Я согласился. Мне кажется, это наилучший путь, а?

Я отстранилась:

– Посмотри на меня, Крис.

– Что? – Его лицо было спокойным.

– Он сказал тебе что-то другое.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что он назвал меня «Оливия».

Крис сердито покачал головой. Наклонился и легко коснулся моих губ. Он никогда не целовал меня раньше, и после больше никогда не целовал. Сухое, мимолетное касание сказало мне все, что я хотела знать. Я приступила к первому кругу хождения по врачам и обследований. Они начали с простого: проверили кровь и мочу. После этого перешли к рентгенам. Ознакомившись с результатами – я сидела в кресле у стола, в кабинете с такими богатыми панелями, что он казался декорацией к фильму, а Крис ждал в приемной, потому что я не хотела, чтобы он был рядом, когда я услышу худшее, – врач сказал только:

– Мы сделаем спинномозговую пункцию. На какое время вам назначить?

– Зачем? Почему вы не можете сказать сейчас? Почему не скажете мне? Не хочу я больше никаких обследований. А уж этого – меньше всего. Это же просто кошмар, я знаю, как это делается. Иглы и жидкость. Не хочу! Хватит!

Он побарабанил пальцами, положив руки на неуклонно пухнувшую папку с результатами моих обследований.

– Извините, – сказал он, – но это необходимо.

– Но вы-то что считаете?

– Считаю, что необходима пункция. И тогда прояснится общая картина.

Люди с деньгами, вероятно, прошли бы эту процедуру в шикарной частной клинике, где коридоры украшены цветами, повсюду ковры, играет музыка. Я же воспользовалась услугами национальной системы здравоохранения. Лежа в требуемой позе – на спине, голова наклонена вперед, – я пыталась не обращать внимания на частый пульс, который, казалось, колотился в моем спинном мозгу, и отогнать дурное предчувствие, охватившее меня в то утро в постели, когда мышцы моей правой ноги вдруг начали подергиваться, словно жили своей собственной жизнью.

Последнее обследование состоялось несколько дней спустя в комнате для осмотра у того же врача. Там, усадив меня на стол, обитый мягкой, как ладошка младенца, кожей, он уперся рукой в мою правую ступню.

– Толкайте, – велел он. Я толкнула, как смогла.

– Еще раз. Я повторила.

Он жестом предложил упереться ему в руку теперь уже ладонью.

– Толкайте.

– С руками у меня все в порядке.

– Толкайте.

Я подчинилась.

Он кивнул, сделал какие-то пометки в бумагах в моей папке, снова кивнул, отвел меня в своей кабинет, сходил за Крисом.

Я почувствовала, что начинаю злиться, и спросила:

– В чем дело?

Вместо ответа врач предложил сесть, но не в кресла к столу, а на диван, над которым висела картина в темных тонах, изображавшая пасторальную сцену: высокие горы, река, массивные деревья и девушка с веткой в руке, пасущая коров. Как странно, что среди всех подробностей того позднего утра на Харли-стрит я помню эту картину. Я едва на нее взглянула.

Придвинув кресло, врач присоединился к нам. Мою историю болезни он пристроил у себя на колене, но так ни разу с ней и не сверился. Предложил нам воды из графина на кофейном столике. Крис отказался, я согласилась, так как в горле у меня пересохло.

– Судя по всему, у вас расстройство, называемое боковой амиотрофический склероз, – сказал врач.

Напряжение схлынуло, как вода, прорвавшая дамбу. Аллилуйя. Расстройство. Расстройство. Все же не болезнь. Не опухоль. Не рак. Слава богу. Слава богу.

Рядом со мной шевельнулся и подался вперед Крис.

– Амио… что?

–Боковой амиотрофический склероз. Это расстройство, поражающее двигательные нейроны. Как правило, сокращенно его называют БАС.

– Что мне принимать? – спросила я.

– Ничего.

– Ничего?

– Боюсь, лекарств от него не существует.

– О. Ну, я так и думала, это же всего лишь расстройство. Но что-то вы порекомендуете? Упражнения? Физиотерапию?

Врач провел пальцами по краю папки, словно выравнивая бумаги, которые и без того лежали в идеальном порядке.

– Вообще-то, тут ничем не поможешь, – проговорил он.

– Вы хотите сказать, что до конца жизни я буду хромать и приволакивать ногу?

– Нет, – ответил он, – этого вы делать не будете. Что-то в его голосе заставило мой желудок подтолкнуть завтрак в обратном направлении. Я ощутила во рту противный привкус желчи. Рядом с диваном находилось окно, и через прозрачную штору я видела очертания дерева, его все еще голые ветви, хотя был конец апреля.

– Я крайне сожалею, что должен сказать вам, – начал врач, – но это…

– Я не хочу знать.

– Ливи. – Крис взял меня за руку, я оттолкнула его.

– Боюсь, это прогрессирующее заболевание, – сказал врач.

Я чувствовала, что он наблюдает за мной, но я смотрела на дерево за окном.

Это расстройство поражает спинной мозг, медленно, чтобы я поняла, начал объяснять он, и нижний отдел мозгового ствола, а также крупные двигательные нейроны коры головного мозга. Оно выражается в прогрессирующей дегенерации двигательных нейронов и в прогрессирующем ослаблении и, в конце концов, полной атрофии мышц.

– Вы не можете знать, что это именно оно, – заявила я. – Вы не можете быть уверены.