После нашего ухода эвенк и русский пошли на разведку, чтобы на лыжах проложить дорогу, по которой можно будет, когда она занастится, перевезти на нартах семью и кладь. Женщина с детьми осталась в юрасе. На третий день мужчины дошли до Уркана, но эвенков там уже не было, зато они встретили нанайцев-зверовщиков.

Мужчины заночевали у охотников и на другой день хотели было идти назад, но тут началась такая пурга, что им пришлось остаться. Переждали еще день, и ночью эвенк неожиданно умер. Тогда приискатель, захватив у нанайцев немного рыбы, решил один идти за женщиной и за детьми, но снова пурга застала его в дороге. Пурга продолжалась несколько суток подряд. Он долго шел, прокладывая путь через сугробы, но не суждено ему было спасти семью умершего эвенка. В третий раз снежная буря захватила его на пути. Ветром замело старую лыжню, он сбился с дороги и заблудился. Что случилось с женщиной и детьми, никто не знает: их не нашли вовсе. Верно, тоже заблудились в тайге и погибли от голода.

Весной, чуть только начало таять, — продолжал свой рассказ Ингину, — мы оставили реку Уд и спустились на Уркан. Как-то раз два эвенка пошли по тундре искать оленей и вдруг увидели чьи-то ноги, торчащие из сугроба. Отец велел разгрести снег. Велико было наше горе, когда мы узнали того самого молодого приискателя, которого так все полюбили. Мы осмотрели все вокруг. Видно было, что он хотел развести костер, но это ему не удалось. Сухую рыбу, которую он нес с собой, погрызли мыши…

Старик замолк. Снаружи раздавался страшный рев. Наша палатка колыхалась. Где-то упало сухостойное дерево. С диким завыванием налетал ветер на наш бивак и точно злился, что с нами он не может расправиться так, как расправился со светло-русым приискателем, пытавшимся спасти бедную вдову с детьми…

Одна из девочек, самая маленькая в отряде, проснулась и начала плакать. Мать взяла ее на руки и стала укачивать.

Я взглянул на старика. Он сидел, закрыв глаза, и левой рукой старался как бы отстранить, отодвинуть от себя страшные видения. Я дотронулся до его плеча. Он вздрогнул и испуганно огляделся, потом поднялся и молча стал расстилать постель.

Я тоже лег на свое место, но долго не мог уснуть. Мне все чудилась маленькая юраса в лесу, занесенная снегом, и в ней мать с двумя малютками, и молодой золотоискатель, прокладывающий дорогу через сугробы вот в такую же бурную ночь…

В путешествиях по тундре моим проводником был эвенк Гавриил Попов. На реке Урми он выстроил себе маленький домик только для того, чтобы держать в нем свое походное снаряжение и кое-какое имущество. Мой приятель давно потерял оленей. Он занимался теперь охотой, немного рыбачил, но мечтал вновь, как он сам выражался, «завести рогатых коней».

Хотя Попов и сделался как бы оседлым, но, по дедовским обычаям, постоянно передвигался с места на место: где с попутчиком на лошадях, где на собаках, а где и просто пешком.

Однажды, когда разговор коснулся невзгод кочевого быта, он сказал мне:

— Как это вы можете жить в городе, столько лет на одном месте? Я не выдержал бы и года.

Спокойный, как будто даже равнодушный ко всему, человек этот преображался, когда видел свежий след зверя. Тогда он становился деятельным и энергичным. В эти минуты он забывал все: голод, усталость — и способен был переносить всякие лишения.

Судьба столкнула меня с ним случайно. В тот год я намеревался проникнуть в горную область Ян-дэ-янге. В последнем нанайском селении, Колдок, мне рекомендовали Попова как хорошего охотника и переводчика. Он был грамотен и свободно говорил по-русски. Я пригласил его — и не раскаялся.

В начале января мы выступили из якутского поселка Талакана на пятидесяти пяти оленях и пошли на восток. На шестые сутки мы достигли хребта Быгин-Быгинен и, перейдя его, направились к горам Ян-дэ-янге.

Производя маршрутную съемку, я часто останавливался, для того чтобы отметить повороты нашего пути и записать пройденное расстояние. Северные олени идут очень быстро; ни кочковатые болота, ни густые заросли в лесу для них не препятствие. Просто удивительно, как эти странные животные перебираются через заломы, занесенные снегом, где лошади непременно поломали бы ноги.

Чтобы не задерживать отряд, я велел эвенкам не дожидаться меня, но условился с ними, что около полудня на месте большого привала они оставят мне кое-что поесть. Заблудиться я не мог: двести двадцать оленьих ног протоптали в снегу хорошую дорогу. Эвенки сказали, что по ту сторону водораздела они знают место, где есть олений корм, и как только спустятся с перевала, тотчас станут биваком.

Очень важно было на ночь останавливаться там, где есть ягель — олений мох. Если корма не будет, олени убегут на старый бивак. Один раз так и случилось. Мы гнались за оленями целых шестьдесят километров и потеряли два дня.

Я приготовил планшет и тронулся следом за отрядом. Некоторое время между деревьями виднелись серые силуэты оленей и слышались голоса людей, а затем все стихло. Я шел на лыжах рядом с дорогою, протоптанною оленями.

С бивака хребет Ян-дэ-янге казался ближе, чем он был на самом деле. Я думал, что к полудню дойду до перевала. Не тут-то было! Через три часа пути он был от меня еще далеко и по-прежнему величественно вздымал кверху свои снежно-белые вершины, озаренные яркими лучами полуденного солнца.

Как раз к этому времени я вышел на небольшую полянку, истоптанную и людьми и животными. В стороне, под елью, дымился еще не успевший потухнуть костер. Здесь был привал. Тут же поблизости в один из сугробов была воткнута палка с привязанным к ней пучком голых веток, а около нее на снегу лежали кусок сырого медвежьего сала и два сухаря. Я сел на первую попавшуюся валежину, с аппетитом позавтракал, потом, за неимением чая, утолил жажду снегом и пошел дальше.

Юго-западные склоны Ян-дэ-янге, издали казавшиеся голыми, на самом деле были покрыты редким березняком; кое-где из-под снега виднелись какие-то кустарники.

Только к четырем часам пополудни я добрался до той части хребта, которая круто поднимается кверху и, по существу, составляет его гребень. Подъем в гору был настолько утомителен, что принудил меня несколько раз останавливаться и отдыхать.

Самый перевал представлял собой седловину между сопками. Когда я достиг его, солнце уже совсем склонилось к горизонту. Позади на необозримое пространство расстилалась тундра, казавшаяся сверху большим белым диском, «без меры в длину, без конца в ширину», и уходившая за горизонт. Небесный свод, расцвеченный лучами заходящего солнца в пурпуровые, оранжевые и золотисто-желтые тона, как бы опирался на ее края и казался громадным хрустальным сосудом, повисшим над землею. День угасал… Снега, покрывавшие склоны Ян-дэ-янге, окрасились в розоватые и нежно-фиолетовые цвета. Я любовался развернувшейся передо мной картиной и не особенно торопился, полагая, что буду на биваке еще до наступления сумерек.

Когда солнце совсем скрылось за горизонтом и красивая окраска снегов потускнела, я начал спускаться с хребта Ян-дэ-янге. За перевалом сразу начинался хвойный лес. Я прошел один километр, другой, третий, а бивака все не было. Приглядываясь к следам я заметил, что местами олени бежали рысцой, — значит, эвенки подгоняли их и торопились.

Тайга чем дальше, тем становилась гуще. На открытых местах еще можно было кое-как рассмотреть следы, но под сенью хвойных деревьев ночная тьма быстро сгущалась, и потому идти становилось все труднее и труднее. Мои лыжи стали путаться в чаще, — опасаясь сломать их, я должен был уменьшить шаг и бросить съемку.

В лесу воцарилась тишина, изредка нарушаемая только звонким пощелкиванием трескающихся от мороза деревьев. Ночь властно вступала в свои права. На потемневшем небе зажглись яркие звезды. Они как будто знали что-то, касающееся меня, и перемигивались между собой. А я все шел и шел.