Даша жила в соседнем подъезде их девятиэтажки. Девчонка и девчонка, ничего особенного, как все одногодки. Училась в параллельном классе и нисколько Егора не интересовала до самого восьмого класса. Долговязая, голенастая, с волосами мышиного цвета, заплетенными в тугую корзиночку. Форменное коричневое платьице, черный передник, белый воротничок. Тихая девочка, редко попадавшая в поле зрения Егора. В параллельном классе учились девчонки куда краше Дашки Сапожниковой. Пышные, рано созревшие, бойкие и шумные, они не лезли за словом в карман, смело задирали пацанов, считая их малолетними сопляками. Открыто крутили романы с десятиклассниками.

У одной даже взрослый студент был. Их недосягаемость манила, смущала парней. А кокетливо расстегнутые верхние пуговички школьных платьев были эпогеем сексуальности. Девчонки, наплевав на строгих училок, подрубали подолы, обнажая круглые колени, выстраивали «вавилоны» на головах, красили ресницы. Не то время: попробуй-ка их загони в туалет смывать краску – такое устроят!

– У нас в стране перестройка! Гласность! Демократия! Не имеете права! – кричали, гордо вскидывая пушистые, в кудряшках, головки.

И учителя робели, отходили. Эпоха абсолютной монархической власти педагогов в школе, «Альма-матер» науки и просвещения, постепенно уходила в небытие. То время, когда Егор учился, было последним временем, в которое слово «учитель» было синонимом таких слов, как «наставник», «предводитель», «вождь». И никому бы в голову не пришло оскорбить, унизить или ударить такого человека – это было подобно страшному смертному греху…

По-настоящему разглядел Дашу Егор на новогодней школьной дискотеке. Она зашла в фойе, скинула пальтишко и сапоги, достала из мешка для сменной обуви нарядные туфельки на каблучке и обулась. Егор с ребятами кучковался у огромного, в полный рост, зеркала, когда Даша подбежала к нему, чтобы поправить прическу.

Тонкая-тонкая талия, перетянутая широким пояском «бабочкой», легкий шелк яркого платья, и волосы… Егор никогда не видел их распущенными, свободными от заколок и дурацких коричневых ленточек. А они оказались очень красивыми, блестящими, гладкими! Их хотелось погладить рукой. А главное – ресницы! Наверное, Даша добралась до маминой косметички. Ни у одной из девчонок Егор не видел никогда таких длинных и пушистых ресниц. Словно приклеенные. Дашка опускала глаза, и тень от ресниц ложилась на щеки. Вот это да!

Конечно же, он не подошел к ней тогда, на школьной дискотеке. Но после нее до самого призыва уже не упускал девчонку из вида. Радовался, когда видел ее в школьном коридоре, одинокую, читающую книжку. Радовался, когда встретил ее после летних каникул, и гордился тайно от всех, что у «его» Даши тоже выросла грудь, задорно выпячивающаяся через унылое форменное платьице. Радовался, когда видел ее гладкую, аккуратно причесанную головку среди других в автобусе, везущем старшеклассников в совхоз на картошку. Радовался тому, что она у него есть, что она живет рядом и дышит в унисон.

А в мае Егор, осмелев после выпитого за школой портвейна в компании пацанов, увидел ее, идущую из магазина с полной сумкой картошки, подошел и предложил помочь. Она с удовольствием вручила Егору тяжелую авоську. А он запомнил поперечную красную полоску на ладошке. Хотелось поцеловать эту ладошку. Егор тогда удивился: почему хотелось поцеловать не Дашкины губы, а Дашкину руку? Наверное, вино в голове шумело…

Он что-то там пыжился перед ней, пытался рассказывать анекдоты, а Даша почему-то не смеялась. Она вдруг остановилась и сказала:

– Егор, тебе нужно протрезветь. Твоя мама сильно расстроится. У меня есть отличный бразильский кофе. Говорят, кофе отрезвляет. Пойдем?

Егор сидел за маленьким кухонным столом в светлой кухне у Даши. Она расположилась напротив, и солнечные лучи падали на ее лицо. На пушистых ресницах Даши – позолоченная солнечная пыльца.

– Даша, – прошептал Егор, – не крась глаза, ладно? Ты и так – самая красивая.

Она проводила его в армию и обещала ждать. А он…

Егор спал и не спал. Под мирный перестук колес дремалось хорошо. Где-то рядом тихо переговаривались пассажиры плацкартного вагона. Вкусно пахло жареной курицей и укропом – наверное, кто-то, разложив перед собой домашние кушанья, решил скоротать дорогу. Но аппетитный запах вдруг исчез – его поглотила странная, мерзкая вонь: так пахло в привокзальном туалете.

Егор открыл глаза. Напротив его сидел…тот самый ряженый солдат в варежках. Он, ухмыляясь, постукивал правой рукой по поверхности откидного столика. Потом солдат медленно стянул грязную варежку. Вместо предполагаемой заточки Егор увидел огромный коричневый звериный коготь. Длинный рот ряженого растянулся в кривой улыбке, обнажив редкие, острые, нечеловеческие зубы:

– Неправильно делаешь, Егорка! Сначала – хозяин, а уж потом – мамки, девки…

Коготь мерно стучал по столу: тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Егор рванулся, закричал… и упал с вагонной полки.

– Что, перепил, служивый? – ему помог подняться с пола пожилой мужичок, – ничего-о-о, бывает. А, может быть, с нами выпьешь наливочки за компанию? Ну, ты, брат, даешь! Такого храпака я лет сто не слышал. Познакомься: Катерина, супруга моя. И Алексей, мой зять!

Напротив Егора сидела немолодая женщина и мужчина средних лет. На столике разложена нехитрая дорожная снедь. Ряженого нигде не было.

Уже глубокой ночью поезд прибыл в старинный город. Здесь царствовала настоящая зима. Снег покрыл голую землю пушистым, нарядным одеялом. После Ленинградской слякоти и мокреди Тихвинский легкий морозец казался божьим даром. Высоко в небе ярко сияла россыпь звезд млечного пути. Дышалось легко и вольно. Наконец-то! Только ступив на родную землю, Егор почувствовал настоящую радость встречи с милой родиной. Он спешил домой, где его ждали. Что может быть лучше?

Здесь все было по-прежнему. Казалось, городок обошли беды и перемены, поразившие страну. Река у древнего монастыря затянулась синим ледком, а ивы все так же, как и много лет подряд, склонялись над тихой речкой, о чем-то вспоминая. Сонная купеческая улочка мирно отдыхала после шумного дня – да и при свете солнца она частенько подремывала. Провинциальный люд видел десятый сон – не имел привычки шататься по ночам. Егор считал шаги и с удовольствием слушал скрип снега под ногами.

Мама открыла сразу, будто специально сидела под дверью. Обняла сына молча, с той особой материнской жадностью, обреченностью, тяжкой долей всех матерей мира. Сыновья никогда не принадлежат матерям. Подрастут и уходят, едва оглянувшись. И возвращаются только для того, чтобы вновь покинуть дом, где выросли, иногда, так и не узнав, что только тут их любят и ждут по-настоящему.

– Ох, какой ты стал, сынок! Какой ты большой. Взрослый какой! – Алла Леонидовна говорила то же самое, что говорят все мамы на свете своим детям при долгожданной встрече, – ты знаешь, я, как телеграмму получила, так от окна и не отходила. Раздевайся, Егорушка. Отдыхай. А я буду тебя кормить!

Она вручила Егору пушистое полотенце, любимое его, китайское, розовое. В ванной комнате все было по-прежнему: мыльница на присосках, старая ванна с отколотой эмалью на тяжелых чугунных подпорках, плитка, кое-где отвалившаяся, шампунь «Кря-кря» на полочке, зубная паста «Жемчуг» и пара щеток в стаканчике. Егор с наслаждением вытянул ноги в ванной и вдруг засмеялся – за пару лет чугунная ванна стала ему маловата – не ляжешь во всю длину крепкого жилистого тела. Лей воду – сколько хочешь, лежи, пока кожа на пальцах не сморщится – никто не гаркнет в ухо: «Рота, закончить помывку!» Хорошо!

На стиральной машинке, в которой мама откровенно побаивалась стирать – била током, лежала стопочка сменного белья: футболка, трусы, любимые Егоровы треники. Домашняя одежда, пахнувшая свежестью, домом, какими-то духами. Алла Леонидовна вечно запихивала использованные флакончики и кусочки туалетного мыла в шкаф с бельем – для аромата. Спортивные штаны оказались коротковаты. Ну да ничего, и это мы переживем.